Энн Ветемаа - О головах

— Я тебя знаю, — застрочил Айн, как из пулемета. Никогда бы не поверил, что столь медлительный человек способен с такой скоростью выпускать слова. — Что у вас общего? Чем вам еще здесь заниматься?

Однако чувствовалось, что худшее уже позади.

— Может, и нашлось чем. — После того как болезненная истерика Айна вошла в чуть более нормальную колею, выплеснулись наружу гнев и обида Евы. Ведь эта рыбка-лоцман заплыла ко мне с самыми благородными целями! Она схватила со стола набросок Айна.

— Вот мы что обсуждали… Пока ты насасывался…

— А что ты в этом смыслишь? Кто тебе дал право соваться в мои дела? А этому… этому аферисту я сам могу показать, что надо и сколько надо. — И его злоба перекинулась на меня.

— Да брось ты, Айн. Не бойся, я не обижусь. Какой сейчас смысл слушать, что ты говоришь? Вот уж не думал, что ты так болезненно ревнив.

Я и в самом деле не думал. У каждого из нас есть своя слабость, свое чувствительное до смешного место. Ну да, Айн не такой уж красавчик: он, небось, думает, что никто, кроме Евы, неспособен его полюбить. Бедняга, подумал я с ироническим сочувствием.

Но Айн меня не слушал. Взгляд его был пуст. Мысли его были явно где-то далеко. Он вдруг бросил Еве в лицо:

— Так, значит? Теперь мне все ясно! Помнишь, Ева, с чем ты пришла ко мне от Кыометса? Помнишь, что ты мне принесла? История повторяется. Только я этим не воспользовался, а этот способен и на такое!

Напряжение в комнате сгустилось до того, что стало почти осязаемым. Ева вся вдруг окаменела. Ногти ее впились в ладони, лицо стало совсем белым. На фоне этой берестяной белизны светло-оранжевая помада стала выглядеть так же грубо, как настурция, сунутая в зубы покойнику.

У Айна же был торжествующий вид злобного мальчишки. «Ну что, получила? Получила?» — светилось на его лице. Я бы не удивился, если бы он заскакал на одной ножке и захихикал: «И поделом! И поделом!» Наконец-то ему удалось вывести Еву из равновесия!

И в этот самый миг со стены послышался деликатный хрип. Это хрипели часы, доставшиеся мне по наследству от тети. Старинные часы из достопочтенного рода швейцарских стенных часов. В последнее время они норовили отставать, но в искусстве боя им нет равных: они преподносят свои акустические шедевры с той же безотказностью, с какой дряхлые донжуаны отпускают комплименты. Вот они принялись: бархатные бим-бомы раскатывались по комнате, будто засахаренные шоколадные бомбы.

Замолчав, как по команде, мы стали слушать. Словно кто-то сказал «чур-чура» и мы, соблюдая правила, прекратили на время игру. В одном все люди похожи: в трагические моменты мы часто впадаем в мелодраму. Совсем как молодые драматурги. Приглядитесь к себе во время приступов гнева! Вероятно, и вы, когда выходите из себя, начинаете подражать скверным фильмам.

Бой кончился. Я посмотрел на Еву.

— Ты бредишь!

Это было сказано вульгарным и сиплым голосом уличной девки. Лицо ее стало внезапно каким-то квадратным. Некрасивое, угловатое, абсолютно неженственное лицо. Да и все вокруг стало каким-то жестким. Я ощутил, как стол и стулья ощетинились всеми своими острыми выступами, о которые так легко набить шишку.

— Поглядите, Свен, какого человека я должна терпеть!

Из кресла послышался злобный смех. Но черты Евы опять смягчились. Ее большой красивый рот скривился жалобно и комично, совсем как лопнувший стручок.

— Я больше не могу! — Она закрыла глаза руками и молча пошла к двери. Я поддержал ее за плечи и почувствовал, что вся она вдруг запахла как-то по-особому. Плачущие женщины всегда пахнут одинаково — это сладковато-прелый запах лежалого сена…

— Теперь ты, конечно, радуешься, что довел ее до слез, — сказал я Айну, проводив Еву. Мне в самом деле было ее жалко, и я злился. К тому же у нее был такой милый, по-детски костлявый позвоночник, что, поддерживая ее, я невольно подумал, как было бы славно привлечь к себе в постели и успокоить это плачущее существо. Не исключено, коллега, что твои опасения сбудутся!

Айн ничего не ответил. Он сжимал голову руками, и плечи его судорожно подергивались. Я допил остаток коньяка в рюмке и забегал по ковру.

— Прекрати наконец эту мелодраму и пойди попроси у своей жены прощения!

— Тебе-то… тебе какое дело?

Я посмотрел на него с отвращением и жалостью.

В Москве в меня влюбилась одна прикладница средних лет. Но она вела себя так, что я ни о чем не догадывался. Полноватая и довольно некрасивая, она все же отличалась остроумием (с некрасивыми это случается часто) и была хорошим товарищем. Я принимал наши отношения за невинный флирт, и потому мы часто бывали вместе в разных местах, но она, как потом выяснилось, относилась ко всему вполне серьезно. Когда наша дружба пришла к естественному концу, я впервые стал свидетелем того, до чего может довести человека такая абстрактно-поэтическая штука, как эта самая любовь. Веселая, блещущая остроумием женщина, не дура выпить, за несколько минут превратилась в нечто слюнявое и потное (довольно-таки натуралистично, но зато справедливо!), в точности воспроизводившее звуки ванны, из которой спускают воду. Я ей сочувствовал и в то же время не сочувствовал: какое могло быть сочувствие, если она превратилась в другого человека. Такие сцены могут сделать человека инвалидом.