Энн Ветемаа - Моя очень сладкая жизнь, или Марципановый мастер

— Портсигар, твой серебряный, черт-его-знает-с-каких-времен… — начала Катарина, но тут же умолкла. Она не находила слов, но потом, казалось, рассердилась на саму себя и гордо вскинула голову: — Я никогда и ничего не стыжусь! Твой портсигар, он… ну… он как-то особенно на меня подействовал.

— Ты хочешь сказать, серебряный портсигар моего дедушки?.. Я, кажется, уронил его на каменный пол павильончика с громким стуком…

Я начал что-то припоминать.

— Так оно и было, — подтвердила Катарина.

— Смешная история. Особенно если учесть, что я ношу в нем леденцы монпансье. Я ведь не курю.

Откуда-то издалека, кажется, со стороны товарной станции Копли до нас донесся болезненный вскрик старого паровоза. А потом жалобный визг колес на повороте. Обычно я не слышу таких вещей.

Нас было двое одиноких детей человечества, которые учились великому искусству — быть вдвоем на большой-большой планете. Даже Катарина, не-устрашимый член "лиги противников детей из пробирки" и "братства противников предпочтения породистых собак дворнягам", а также инициатор объявления плюющих на улице подонками, была в этот вечер необычайно трепетна, что бывало не часто. И то, что она говорила, звучало искренне:

— Он… он был совсем некрасивый мужчина, друг моего отца, мой крестный. Кажется, он был архитектором. И ходил по вечерам куда-то ездить верхом. Кажется, в манеж. А после этого иногда заходил к нам — и его одежда так интересно пахла лошадьми. Потом он часто открывал свой тяжелый, массивный серебряный портсигар с округленными краями… И однажды забыл его у нас. Я — видишь ли, ты не понимаешь сложной душевной жизни девочек, — я взяла этот портсигар, холодный, даже отталкивающий, хотя в этой прохладе было и нечто удивительно приятное, с собой в постель. Я вдыхала сладкий, дурманящий аромат табака — и… там, так, по крайней мере, я себе представляю, были и какие-то нежные испарения, конский запах, но только совсем немножко, потому что ведь наездники, кажется, не ездят с портсигарами в карманах. И все-таки… Я положила его под подушку и ночью то и дело нюхала. И мне снились странные сны. У меня было переживание… Конечно, не сексуальное, а скорее сенсуальное.

Я счел нужным заметить, что понимаю ее.

— Ни черта ты не понимаешь! Мужчины ничего не понимают в таких вещах.

— Нет, я все-таки думаю, что понимаю. И благословляю, милая Катарина, мысленно ту прохладную серебряную папиросницу, потому что именно далекий отзвук твоих девических переживаний свел нас с тобой. Портсигар оказался катализатором.

— Ну ты мастер гадостно говорить, хотя сам-то вроде человек неплохой.

Кто же из нас противный или плохой, просто мы как бы чего-то боимся, боимся, что мир недоброжелателен к нам, а ведь это не так. Он просто безлюден — и его безлюдность оскорбительнее всего именно потому, что она вообще лишена злого умысла. И в конце концов оставляет нас в одиночестве.

Но сейчас это не важно. Мы обнялись. Чтобы быть назло всему вдвоем.

И вскоре мы заснули. Катарина носом издавала звук какого-то экзотического деревянного инструмента. По-своему милый. И ведь наше обретение друг друга опиралось на полнейший абсурд, на леденцы в старом портсигаре. Не будь у меня тогда с собой портсигара, который я уронил на пол автобусного павильончика, где Катарина — это я помнил — засмотрелась на него как завороженная, и который тут же закрутил карусель воспоминаний моей милой, ее здесь бы не было.

Вот паровоз там, на железнодорожной станции, блуждающий по всем скрещениям рельсов, он, который время от времени кричит грустным голосом, — вот он, бедняга, один.

Пред-предыдущую главу я закончил замечанием, что дела пошли своим путем, который я и сам признал логичным. Как же они развивались? Я ведь отлично знал, что не всякий может делать портреты высокопоставленных государственных деятелей — этой работой могут заниматься только художники из числа самых сноровистых и особенно преданных государству, которым дается специальное разрешение (словом "лицензия" тогда еще не пользовались). Даже копирование какой-нибудь уже существовавшей работы не допускалось так просто — и правильно: ведь неопытный человек может сделать такую работу, которая никуда не годится, и симпатичный министр получится настоящим Квазимодой.

Я тоже захотел получить необходимое разрешение и пошел обсудить этот вопрос в Центральный Комитет нашей партии, в наш Белый дом, окруженный аурой славы.