Константин Семёнов - Грозненские миражи

Ну вот, обиделся. Не обижайся, милый, неужели ты не понимаешь, что не цветы мне нужны. Мне ты нужен, я хочу каждый день чувствовать твоё внимание, каждый час, я боюсь…. Обиделся. А вот Валя бы не обиделся.

— Павлик, это знак внимания. А его не может быть мало, правда?

— Знак? Зачем вниманию знаки, разве так не понятно?

Ну что он как маленький, сколько можно? Разве не знает, что женщина «любит ушами»? Не знает, что она ценят в мужчине? Сейчас он про подвиги скажет…

— Знаки, подарки, подвиги…. Чтоб выбрать самого-самого? «И собрались женихи со всего света, и соревновались они в доблести, дабы подвигами своими завоевать любовь принцессы. И смотрела она и думала, кому бы отдать своё сердце, свою любовь?» Так?

Чёрти что! Он что — специально?

— И что тут плохого?

— Как что? Вслушайся: «Кто больше подвигов совершит, того и полюблю». На продажу похоже. За подвиги, за…

Не продолжай, прекрати! Не надо, милый!

— Договаривай!

— За решительность и целеустремлённость. За внимание. За духи, цепочки и рестораны!

Так прошёл год. Долгий-долгий, каким он бывает только в молодости.

Им он вообще показался бесконечным. И очень странным.

Когда не было ссор, то независимо от времени года светило мягкое солнце, небо освобождалось от туч, и маняще сверкала звёздная бездна. Люди становились приветливы, улицы чисты, тихо пела ласковые песни Сунжа, и шелестел ветвями айлант.

Несколько дней — и всё менялось. Небо затягивало мутной дрянью, через которую с трудом пробивалось разочаровавшееся солнце. Звёзды светили, а скалились. Пелена сгущалась так, что, казалось, ещё чуть-чуть — и она полностью накроет весь мир, не оставив в нём ничего и никого: ни улиц, ни людей, ни города. Сунжа бурлила и несла всякую гадость, сохли и тускнели листья айланта.

Невидимый дирижёр не знал усталости. В отличие от людей.

За год орбиты заметно изменились, что, в общем-то, совсем не удивительно: неустойчивая система пыталась обрести равновесие. Любое, лишь бы равновесие. И мало ли что оно кому-то не нравится! Не нравится — боритесь, стройте своё. Не хотите? Тогда смиритесь. Не можете? Тем хуже для вас.

Система, стремясь к равновесию, искала устойчивую точку и нашла единственную такую. Нашла чисто механически, повинуясь могучим и древним законам. А может, подсказал невидимый дирижёр. Не так уж это важно.

«Точкой», естественно, оказался Валентин Кулеев. Кулёк.

За стеной голосом счастливого идиота взвыла телевизионная реклама, и Павел очнулся.

Требовательно звучащая в голове мелодия исчезла внезапно — словно кто-то резко нажал на кнопку «STOP». Иголки в руке ещё покалывали, но уже, скорее, по инерции; только что заполняющие всё сознание образы испуганно шарахнулись, съёжились и исчезли.

«Блин!» — сквозь зубы процедил Павел, убрал с глаз влажные от пота волосы и попытался взглянуть на холст. Это оказалось не так просто: подсознание заполнило всё тело паническими импульсами. Сердце стучало, как паровой молот, в глазах плавала красно-бурая муть, мышцы испуганно напряглись. Подсознание не хотело смотреть на картину, оно хотело совсем другого: оградить глупого хозяина от очередного разочарования.

«Не надо! Брось! Спрячься! Беги!»

Павел задержал дыхание, а когда уже стало нечем дышать и подсознание испуганно забилось, шумно втянул воздух и поднял глаза на холст.

И сразу стало хорошо.

Хорошо, не смотря на дрожь в коленках и нехватку воздуха. Не смотря на то, что по влажной спине побежал холодок, а сердце забилось ещё сильнее.

Пусть стучит — оно не стучало так почти год.

Наконец-то!

Пусть стучит! Господи, как же хорошо!

Павел аккуратно снял картину и поставил её к стене, обратной стороной наружу. Отошёл, стремительно вернулся, взял картину и тщательно спрятал её среди старых, скопившихся в углу, холстов.

В теле появилась давно исчезнувшая легкость, хотелось прыгать, хотелось петь. Хотелось летать.

Павел подобрался, пересёк комнату расслабленно-танцующей походкой и сделал то, что не делал ужё давным-давно, чего от себя уже не ожидал: ударил висящую в углу боксерскую грушу. В воздух взвилось облачко пыли, и груша отлетела в сторону. Наверное, будь у неё время, она бы удивилась, но времени у неё не оказалось. На грушу обрушился град стремительных, почти не ослабевших с годами ударов, и в превращённой в мастерскую маленькой комнате запела давно забытая песня.

— Павлик! — испуганно крикнула Анна, распахивая дверь. — Что случилось?