Константин Семёнов - Грозненские миражи

Ничего не знал ещё Павел. Он лежал, скрючившись, в коридоре, засыпал, просыпался от очередного взрыва, автоматически открывал новую бутылку, снова засыпал. И снился ему шум листьев над водой, праздничный салют, заполняющая весь мир воронка, и притягивающие, словно «чёрные дыры», глаза.

«Подожди, — шептал Павел пересохшими губами, — подожди немного. Прости».

Павел Тапаров подождал, пока стихнут шаги жены, и снова перевернул холсты. Их было два.

Справа, прямо на полу, лежала недавно написанная картина с «музыкальным» сквером и прорастающими из тел мальчишек молодыми деревьями. Слева — написанная в прошлой жизни «Надежда». Потрескавшаяся на изгибах краска делила картину на восемь частей, четыре из них были пробиты осколком. Одно из отверстий лишь миллиметр не дотянуло до девушки с синими глазами. Павел сначала попробовал заклеить его бумагой, но потом убрал. «Видишь, — сказала тогда Аня, — это я тебя спасла!»

Павел несколько раз перевёл взгляд с картины на картину, закурил и решительно прикрепил к мольберту чистый холст.

В двух тысячах километрах к югу, в новом, почти неузнаваемом городе, в тревожном ожидании замер старый айлант.

Солнце поднялось к зениту, повисело там, залив город испепеляющим зноем, и начало клониться к западу. Через девять часов оно, чуть не дойдя до горизонта, спряталось за Карпинским курганом и так же, как и много лет назад, выстрелило из-за него оранжево-багровыми лучами. Лучи помчались по городу по раз и навсегда заведённому маршруту, окрашивая всё в оранжевый цвет. Когда-то золотистые блики играли на резных решётках старого, похожего на дворец Дожей обкома, отражались от экрана бегущей строки на гостинице «Чайка». Теперь лучи зажгли и без того сверкающий золотом купол мечети, заиграли тысячами зайчиков в стёклах недостроенных небоскрёбов. Ещё через пару часов на небе появились первые, почти невидимые из-за мегаваттов городских огней звёзды. С Сунжи потянуло робким ветерком. Звёзды неторопливо повернулись на положенное число градусов и начали медленно таять в сереющем небе.

Всё это время айлант высочайший простоял, не шелохнув ни единым листком, словно боялся спугнуть то, что происходило сейчас в далёком незнакомом городе. Впрочем, практически так оно и было. И только, когда с востока, прорвавшись через высотки небоскрёбов, выглянули первые, только что родившиеся лучи солнца, айлант вздрогнул и удовлетворённо зашелестел листвой. Дело было сделано, теперь ему оставалось только ждать. Ждать последнего, решающего момента и копить силы.

Что этот момент настанет совсем скоро, айлант уже не сомневался. И совсем не потому, что не умел этого делать.

Павел Тапаров бросил кисть, отошёл от мольберта и раскрыл шторы. В открытое настежь окно рванул утренний воздух, и Павел немного постоял, остывая от ночной лихорадки. Затем осторожно открыл двери, на цыпочках прокрался в ванную и долго крутился под тугими струями, включая то горячую, то холодную воду. В голове было пусто и тихо. Так же тихо вернулся назад, бесцельно походил по комнате, но мольберт, повёрнутый рисунком к стене, притягивал, и противиться не было сил, да и смысла тоже не было. Просто хотелось хоть немного продлить в себе эту лёгкость и пустоту, а если повернуть рисунок сразу, то снова рванёт…

Рвануло.

Он всматривался в собственную картину так, как смотрят в зеркало, в мутное магическое зеркало, в котором можно увидеть самое сокровенное, тщательно скрываемое от самого себя. Он и сам не понимал, что он хочет и что боится увидеть там. Прошлое или будущее? Душу или судьбу?

Хватило одного взгляда, одного короткого, как вздох, мига, но он продолжал смотреть, понимая, что подсознательно ждал этого давно. С тех самых пор, как два месяца назад, впервые после многолетнего перерыва услышал тихий шелест листьев. А может быть, и раньше — с тех пор, как какая-то сила заставила пять лет назад снова взять в руки карандаш. Или, когда шестнадцать лет назад, скрючившись в эпицентре новогоднего апокалипсиса, впервые в жизни поймал странную, не дающую покоя мысль: «Что-то мы все сделали не так…» А может, ещё тогда, когда, обалдев от нахлынувшего счастья, нагло и наивно объявил, что теперь может изменить мир? Может быть.

Он смотрел и смотрел, уже представляя, что это за «что-то», понимая, что картина эта не просто картина — это путь, который придётся пройти до конца, и отвертеться не удастся. На мгновение он как бы раздвоился. «Почему это «придётся»? — спросил один он. — Ты никому ничего не должен, только себе». — «Это и есть себе», — возразил другой он. — «Ерунда! Интеллигентские сопли с сахаром! Откуда это идиотское чувство, что без тебя мир не справится? Он и становится хуже потому, что некоторые мечтатели всё время норовят его подправить. Чего тебе не хватает? Есть сын, любимая женщина — живи для них и будь счастлив». — «Это и для них». — «А ну да, конечно…. Слушай, да включи ты мозги! Неужели непонятно, что это твоё «что-то мы все сделали не так» — всего лишь эмоции? В том аду ещё не такое могло в башку втемяшиться. Нельзя же из-за этого сбрасывать со счетов всю жизнь!» — «Ты не понимаешь, это звенья одной цепи». — «И Аня?» — «Уколоть хочешь? Не выйдет! Аня — не «звено», она основа. Без неё вообще не было шансов». — «Это как?» — «Представь, что мы не встретились, не было бы ни рисунка на асфальте, ни чёрной дыры, ни салюта…» — «Было бы по-другому. Как у нормальных людей, как у Мухи». — «…И я бы никогда не взялся за кисть». — «Да… Типичная «логика» фанатика. Мерзкая, между прочим, логика — у тебя даже любовь, получается, не просто так, а ради высокой цели. Ну да, ты же у нас не «муравей»!» — «Это не так. Как раз высокая цель и возможна только при наличии любви!» — «Неужели?! Ладно, допустим, ты добился своего и «поправил» мир. Это, конечно, смешно, и верить в такое может только такой дурак и эта безмозглая деревя…. Но, ладно — допустим! Но это будет другой мир, пусть лучше, но — другой. Не боишься, что в нём ты не встретишь Аню? Или ты и этим готов пожертвовать?…» — «Ты не понимаешь. Этого не может быть!» — «Почему? Очень даже…»