Константин Семёнов - Грозненские миражи

— Хорошо, — сказал Валентин Кулеев. — Жди!

— А? — промычал сквозь сон Виктор Михеев и нехотя открыл глаза. — Что?

— Трубку возьми! — проворчала жена. — Когда это уже кончится — пять часов утра! Можно подумать, ты один на заводе.

— Сейчас, сейчас, — сказал Виктор и проснулся окончательно.

Схватил прыгающий по тумбочке телефон, заткнул пальцем динамик и пошёл к двери. Телефон, не желая сдаваться, продолжал приглушенно гундеть. Светлана поморщилась, натянула простыню на голову и повернулась на другой бок.

— Алло, — прошептал Виктор в микрофон.

— Ты что, — тоже шёпотом спросила трубка, — тоже спишь?

Пол вздыбился и наклонился набок. «Дум! — тяжело ударило в висках. — Дум! Дум, дум, дум!»

— Тапа?.. — выдохнул Виктор Андреевич. — Ты?

Светлана повернулась, стянула с головы простыню и озабоченно посмотрела на мужа.

— Это Пашка, Света! — закричал Виктор, сделал шаг к двери, врезался в стену и засмеялся. — Пашка! Ты спи, спи…

Светлана улыбнулась, откинулась на подушку и снова закрыла глаза. Лицо, окрашенное пробивающимися через штору лучами в оранжевый цвет, стало спокойным и светлым. Виктор этого уже не видел.

— Ты мне? — удивился через микрофон Павел. — Не можешь говорить?

— Могу, Пашка, могу! — Михеев закрыл дверь кухни. — Я просто не ожидал…

— Так я ж писал, что позвоню, — опять удивился Павел. — Что смеёшься?

Виктор сел к столу, потянулся за сигаретой, бросил, снова встал, бесцельно прошёлся по кухне. На лицо против воли выползла глупая улыбка.

— Я очень рад тебя слышать, Тапа, — тихо сказал он. — Знал бы ты, как я хотел тебе позвонить…. Или написать. Сколько лет.

— Ну и позвонил бы.

Виктор всё-таки взял сигарету, затянулся и тут же нервно затушил её в пепельнице. На кристально чистую поверхность стола порхнули серые крошки пепла. Он провёл по столу рукой, крошки размазались, превратились в чёрные дорожки. «Чёрная дорога ведёт в черноту… — подумал он. — Что за хрень?»

— Боялся. Я боялся, Пашка. Не знал, что сказать, не знал, что услышу в ответ. Всё время помнилось, как ты тогда…

В трубке что-то зашуршало, через тысячу километров, усиленный микрофоном, прозвучал тяжёлый вздох, и наступила тишина.

— Муха… — заговорила, наконец, трубка, и Виктор затих, размазывая по столешнице чёрное пятно. — Муха, я сам всё время помнил. И здесь, и тогда — в 95-м. Тогда особенно…. Война тоже способствует усилению мыслительных процессов, — усмехнулся, — как ни странно это звучит. Когда знаешь, что на сегодня обстрелы уже, скорее всего, закончились, а ты опять жив, и значит, судьба подарила тебе ещё одну ночь. И надо понять, ведь эта ночь вполне может быть и последней. Понимаешь умом, что лучше всего ни о чём не думать, но мысли лезут и лезут, лезут и лезут. Как крысы…

Трубка надолго замолчала.

— И что? — не выдержал Виктор. — Понял?

— А?.. По-моему, да. Понял самое главное — в 94-м ни ты, ни даже я не были виноваты, мы уже были заложниками обстановки, мы просто пожинали плоды. Понимаешь, тогда уже ничего нельзя было изменить…

— Ещё можно было уехать!

— Можно, и, наверное, я должен был так сделать, но тогда…. Тогда уже, точно, ничего нельзя было бы исправить. Никогда. Понимаешь, точка была гораздо раньше…

— Какая точка? Что исправить? Ты о чём?

— Главная. Мы все сделали кое-что не так и…. Нет, Муха, по телефону не выйдет. Ты на работе сильно занят?

— А что?

— Приезжай, — то ли попросил, то ли распорядился Павел. — Вот тогда всё поймёшь. Валька уже согласен. Заодно день рождения отметим. В субботу!

— Подожди! Как это у тебя просто — «приезжай»! Я, между прочим, не в отпуске…. Чей день рождения?

— Ну вот, — весело сказал Павел, — и ты тоже. Наш. А помнишь: «Нет, без крови клятва ненастоящая. Ты что, боишься»?

У него что-то задрожало внутри. В кухне, заглушая звуки никогда не засыпающих автомобилей, явственно зашуршала почти забытая листва.

— Буду, — сказал Виктор Михеев. — Жди!

Та же река, то же белёсое от жары небо, тот же искусственно-кукольный город. Внешне ничего не изменилось. Впрочем, не только внешне. Да и мог ли он вообще что-нибудь уловить — этот возникший словно из ниоткуда и жадно и бестолково рвущийся в будущее город? Город, пропахший странной смесью превосходства и ущербности? Город, где прошлое уже почти никому не нужно, а будущее видится, как сверкающая, манящая исполнением любых желаний реклама?

Пожалуй, что не мог. Никто — даже застывший перед окном глухой старик.