Кристофер Ишервуд - Прощай, Берлин

— Видите ли, он очень язвителен. Боюсь, он будет насмехаться над вами.

— Что ж, это не так страшно. Множество людей смеются надо мной… Иногда и вы.

— Ах, я! Это другое дело. — Наталья горделиво тряхнула головой: очевидно, она говорила о своем неприятном опыте. — Я смеюсь, чтобы позабавиться, понимаете? Но когда над вами смеется Бернгард, это не так безобидно…

У Бернгарда была квартира на тихой улице, неподалеку от Тиргартена. Когда я позвонил в парадную дверь, из миниатюрного полуподвального окна высунулся привратник, похожий на гнома, спросил, к кому я иду, и наконец, оглядев меня с явным недоверием, нажал на кнопку, отпирающую входную дверь. Такую массивную, что мне пришлось открывать ее обеими руками; она захлопнулась за мной с глухим шумом, точно выстрелила пушка. За нею была еще пара дверей, ведущих во двор, потом дверь в гартенхауз, потом пять лестничных пролетов, затем дверь в квартиру. Четыре двери охраняли Бернгарда от внешнего мира.

В тот вечер на нем было красивое кимоно, надетое поверх костюма. Выглядел он иначе, чем в нашу первую встречу: вероятно, кимоно обнажило какую-то восточную черточку в нем, которую я не приметил раньше. Его утонченный, чопорный, великолепно очерченный профиль, слегка смахивающий на клюв, придавал ему сходство с птицей на китайской вышивке.

Мне он показался флегматичным, но в нем было какое-то застывшее величие, как у фигурки из слоновой кости. Я вновь обратил внимание на его великолепный английский язык и изящные жесты, когда он показывал мне кхмерскую голову Будды двенадцатого века, сделанную из песчаника, стоявшую в ногах кровати: «Оберегает мой сон». На низком белом книжном шкафу стояли греческие, сиамские и индокитайские статуэтки и каменные головки, большинство которых Бернгард привез из своих путешествий. Среди томов художественных репродукций и монографий по скульптуре и антиквариату я увидел «Гору» Вахела и книгу Ленина «Что делать?». Казалось, что квартира на необитаемом острове — с улицы не долетало ни малейшего звука. Степенный слуга в фартуке подавал ужин. Я взял себе суп, рыбу, отбивную и острую закуску; Бернгард пил молоко, ел одни помидоры и сухари.

Мы говорили о Лондоне, где Бернгард никогда не бывал, и о Париже, где он некоторое время учился на скульптора. В юности он мечтал стать скульптором.

— Но, — вздохнул Бернгард, мило улыбаясь, — провидение уготовило мне иное.

Я хотел завести разговор о предприятии Ландауэров, но не рискнул, боясь показаться бестактным. Сам Бернгард, однако, вскользь отозвался о нем так:

— Вы должны как-нибудь побывать у нас в конторе, вас это заинтересует — полагаю, это любопытно, хотя бы с точки зрения современной экономики.

Он улыбнулся, но на лице его застыло выражение крайнего утомления; у меня мелькнула мысль, что он, должно быть, неизлечимо болен.

Однако после ужина он просветлел и начал рассказывать о своих путешествиях. Несколько лет назад он совершил кругосветное путешествие. Любопытный, слегка язвительный, всюду сующий свой изящный клювовидный нос, он повидал еврейские общины в Палестине, еврейские поселения на Черном море, революционные комитеты в Индии, восставшие армии в Мексике. Не без колебаний, осторожно выбирая слова, он передал свой разговор с китайским лодочником о злых духах и поведал не очень правдоподобную историю о грубости нью-йоркских полицейских.

Четыре или пять раз ужин прерывали телефонные звонки — к Бернгарду обращались за помощью или за советом.

— Приходите завтра, — говорил он усталым умиротворенным голосом. — Да… Уверен, все это можно уладить… А теперь, пожалуйста, больше не волнуйтесь. Ложитесь и спите. Прописываю две-три таблетки аспирина… — Он мягко, иронично улыбнулся, очевидно пообещав каждому одолжить денег.

— Пожалуйста, расскажите мне, — попросил он перед моим уходом, — если я не слишком дерзок, — что вас заставило переехать в Берлин?

— Желание выучить немецкий, — сказал я.

После предупреждения Натальи я не собирался поверять Бернгарду историю своей жизни.

— И вы счастливы здесь?

— Очень счастлив.

— Что ж, замечательно. Совершенно замечательно…

— Бернгард засмеялся своим мягким ироничным смехом. — Человек столь сильного духа, что может быть счастлив даже в Берлине. Вы должны открыть мне свой секрет. Разрешите мне учиться у вас мудрости?

Его улыбка погасла. Тень смертельной усталости снова легла на удивительно юное лицо.