Софи Кинселла - Ты умеешь хранить секреты?

– Пришлось указать этому идиоту, считающему себя обвинителем, что прецедент, установленный в восемьдесят третьем в процессе Миллера против Дэви, означает... – Он неожиданно осекается. – Черт! Я забыл первые па... – Его лицо белеет на глазах. – И вообще ни хрена не помню! Я не шучу! Сначала жете[43], а дальше что? – Он смотрит на меня, словно ожидая ответа.

– Э... пируэт? – подсказываю я и поскорее бегу прочь, едва не сталкиваясь с девушкой, делающей шпагат. И вдруг в одной из гримерок вижу на табурете Лиззи. Она сильно загримирована, глаза кажутся огромными и сверкающими, а в волосах тоже синие перья.

– О Господи, Лиззи! – восклицаю я, стоя на пороге. – Выглядишь просто чудесно! А как мне нравятся...

– Я не смогу.

– Что?

– Я не выйду на сцену! – кричит она в отчаянии, кутаясь в ситцевый халатик. – Ничего не помню. В голове пустота!

– Все так считают, – уверяю я. – Один тип в коридоре твердил то же самое.

– Нет. Я правда ничего не помню. – Лиззи смотрит на меня как безумная. – Ноги – просто вата! Я даже дышать не могу... – Она вертит в руках кисточку для румян, рассеянно улыбается и кладет ее обратно. – Зачем я вообще согласилась на это? Зачем?

– Ну... ради развлечения?

– Развлечения! – почти визжит Лиззи. – Такты считаешь это разапечением? Боже! – Ее лицо искажается. Она срывается с места и вламывается в соседнюю дверь, и оттуда до меня доносятся характерные звуки рвоты.

Что-то тут неладно! А я еще думала, что танцы полезны для здоровья!

Снова появляется бледная, дрожащая Лиззи.

– Послушай, что с тобой? – волнуюсь я.

– Не могу, – повторяет она. – Не могу я! – И вдруг, словно что-то решив, выпрямляется и начинает собирать вещи. – Все. Я еду домой. Скажи всем, что я неожиданно заболела, тяжелый приступ...

– Опомнись, Лиззи! – в ужасе прошу я, пытаясь вырвать у нее одежду. – Лиззи, все будет хорошо. Честное слово! Сколько раз тебе приходилось стоять в зале суда и произносить длинные речи перед целой толпой, зная, что, если ошибешься, невинный человек может сесть в тюрьму?

Лиззи смотрит на меня как на сумасшедшую:

– Да, но это пустяки!

– Ну... – Я лихорадочно подыскиваю слова. – Послушай, если сейчас сдрейфишь, будешь жалеть всю жизнь! Станешь вспоминать и мучиться оттого, что позорно струсила!

Лиззи молчит, но я почти вижу, как крутятся шестеренки в ее голове под синими перьями.

– Ты права, – кивает она наконец, роняя одежду на пол. – О'кей. Я пойду на это. Но не хочу, чтобы ты смотрела. Придешь ко мне... потом. Нет, вообще не приходи. Держись отсюда подальше.

– Л-ладно, – нерешительно киваю я. – Если ты так хочешь...

– Нет! – Она круто поворачивается. – Не уходи! Я передумала! Ты мне нужна!

– Ладно, – повторяю я еще более нерешительно, и в тот же миг из динамика на стене несется:

– Внимание! Пятнадцать лшнут до вашего выхода.

– Я пойду. Тебе еще нужно разогреться! – Я направляюсь к двери.

– Эмма! – Лиззи хватает меня за руку и пристально смотрит в глаза. Холодные пальцы больно впиваются в кожу. – Эмма, если я когда-нибудь задумаю еще раз выкинуть что-то в этом роде, свяжи меня и никуда не пускай. Что бы я ни говорила. Поклянись остановить меня.

– Клянусь, – поспешно отвечаю я. – Клянусь!

Черт бы все это побрал! В жизни не видела Лиззи в таком состоянии.

Бреду обратно во двор, где с каждой минутой становится все больше и больше нарядных, празднично настроенных людей. У меня самой нервы натянуты. По-моему, Лиззи стоять на ногах не способна, а не то что танцевать. Господи, пожалуйста, не дай ей провалиться! Пожалуйста!

Но перед глазами возникает жуткая картина: Лиззи стоит на сиене, как испуганный кролик, начисто забыв все па. А публика выжидающе смотрит на нее. От ужаса у меня в животе все переворачивается.

Нет, я этого не допущу. Если что-то пойдет не так, я их отвлеку. Разыграю сердечный приступ. Именно. Рухну на пол, начну задыхаться, все повернутся ко мне, но представление не прервется и вообще ничего такого не произойдет, ведь мы британцы. А к тому времени, когда все забудут обо мне, Лиззи снова вспомнит свои па.

А если меня спешно повезут в больницу, буду стонать: «О, какие страшные боли в груди!» И никто не сможет уличить меня во лжи!

Если же врачи подключат какие-нибудь хитрые приборы и обвинят меня в притворстве, я просто скажу...

– Эмма.

– Что? – рассеянно откликаюсь я, и мое сердце в самом деле будто останавливается.

Джек. Стоит всего в нескольких шагах. Одетый в привычные джинсы и джемпер, он разительно выделяется из толпы адвокатов в строгих костюмах. Когда наши глаза встречаются, в груди отдаются болью прежние обиды.