Владимир Глейзер - Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала

От репрессированных — к иностранцам. Стройная красавица Ивка Комлева выскочила замуж за стройного красавца-югослава, который учился в Академии Генштаба, — то ли Йовича, то ли Джиджича, но точно не Дундича, как его называли во дворе. Свадьбу играли в Белграде, и Ивка вернулась домой вся в крепдешине и капроновых чулках. После ее прохода по подъезду соседки открывали двери, чтобы вдохнуть стойкие запахи духов чужого аромата. Потом Йович (или Джиджич) преподавал тактику на военной кафедре нашего Политехнического института и перестал быть иностранцем на долгие годы. В тактике он, может, и разбирался, а в стратегии — нет. Когда Тито поссорился с Советским Союзом и отозвал всех военных, обучавшихся в нем по неравноценному обмену на советников и боеприпасы, возвращаться на балканскую родину перепропагандированный Йович, как и многие другие, обзаведшиеся в СССР семьями, отказался. И был скопом с другими отказниками приговорен заочно к смертной казни. Суровое наказание он без потери для здоровья пережил и спустя много-много лет все же уехал с Ивкой в Югославию.

В 1963 году во исполнение решения Фрунзенского районного народного суда (как впоследствии оказалось, самого справедливого суда в мире — он оправдал меня по уголовному делу в 1986 году) я был из дома выселен на все четыре стороны без прописки. Никто из старших соседей за меня не вступился, более того, на всякий случай написали донос в духе своей эпохи в партком университета, а младшие были бессильны. Я обиделся на свою по-настоящему историческую родину и с тех пор ни разу на нее не возвращался.

Однажды, несколько лет назад, будучи в гостях на пятом этаже сопредельного дома, я вышел на балкон покурить и с высоты воробьиного полета увидел панораму двора моего счастливого детства. И — о, ужас! — вместо необозримых когда-то просторов передо мной предстал узкий безлюдный колодец с заасфальтированным дном без глубоких ям-окопов наших игр в войну, без полуразвалившихся деревянных сараев-катакомб наших пряток, без волейбольной площадки нашего футбола!

Хоть и тускнеет с годами наше зрение, обращенное в прошлое, дело не в этом. Просто старая истина гласит: в одну реку нельзя войти дважды. Особенно если это — река времени.

Когда мой гениальный брат Юра наконец-то сделал окончательный матримониальный выбор, его избранницей оказалась юная учительница музыки Беба Гренадер.

Гренадер — это не прозвище (Беба по меркам пятидесятых годов могла бы числиться в миниатюрных), а далеко не случайная фамилия ее двухметрового папаши Самуила Менахемовича, начальника отдела труда и зарплаты станкостроительного завода и, по совместительству, старосты саратовской синагоги. Папаша Гренадер не курил, не пил и вел талмудово-показательный образ жизни.

Большим позором этого большого человека была старшая дочь — восточная красавица Лия, в юности сбежавшая из дома с цыганским табором и вернувшаяся в семью с русским мужем Сашкой Маштаковым — бабником, художником и пьяницей, что для ортодоксального Гренадера было во сто крат хуже табора.

Сашке было лет тридцать пять. Он прошел огни и воды Отечественной войны и после всего этого с воодушевлением откликался на зов всех труб мирного времени. Прохожим, шедшим по улице навстречу улыбчивому Сашке, он казался неуловимо знакомым. Это было неудивительно: если его густые русые волосы не стричь месяца два, это был бы вылитый киноактер Жан Маре из трофейного фильма «Рюи Блаз» (ну, может быть, на голову пониже). В саратовской богеме, из которой Сашка не вылезал как с женой, так и без нее, так его и звали: Сашка-Маре, уменьшительно — Самара.

Я уже пару лет как выполнял у старшего брата обязанности «разводящего» не в том блатном смысле, которое имеет это слово сейчас, а в прямом — бракоразводящем. Мой гениальный брат всем девушкам, с которыми у него были «отношения», предлагал жениться. И когда наша мама в отчаянии заламывала руки и говорила со слезами: «Вова, твой брат опять сошел с ума, ты же видишь, что Лида (Оля, Стелла и т. д.) — шлюха!» — я не без половозрелого интереса шел разводить брата с очередной невестой при молчаливом непротивлении жениха. Поэтому с девушками Юры я традиционно и ненадолго знакомился почти одновременно с женихом.

Аналогичный случай и свел меня последовательно с Бебой, Лией и Самарой еще до неожиданного подписания брато-бебского брачного контракта.

Сашке, старше меня на целое (и непростое!) поколение, я, веселый и смазливый, уже потихонечку пьющий и совершенно не пьянеющий (до поры до времени, а казалось — навсегда!), страшно понравился. Что касается взаимного чувства, то разве могло быть иначе? На вид мне было значительно больше, чем шестнадцать, а Сашке значительно меньше своих лет, так что в компании мы легко выдавали себя почти за ровесников, а молотить языком, веселя публику, я научился давно — от гениальных приятелей гениального брата.