Владимир Глейзер - Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала

Я подружился с Рыбкиным как раз на национальных особенностях — Иоэль, как и я, был евреем, не скрывавшим очевидного происхождения. Чтобы быть таким евреем, вещал старшина, на гражданке надо быть Дантом, а в армии — интендантом. Или не быть евреем нигде. Должен сказать, что теория мне понравилась. Горские евреи, преподавал мне основы кавказской этнографии учитель химии, они ничем не отличаются от аварцев, даргинцев, лезгинов и лакцев, ходят с кинжалами, торгуют невестами, признают кровную месть, но обладают одной немусульманской особенностью — уважают «европейцев» (ашкеназских евреев) и даже выдают за них своих дочерей без калыма!

— Пойдем в город, — сказал Иоэль, — у меня там друг Мордехай Ханукаев, хороший парень, десять лет отсидел за убийство в драке, у него сестра на выданье, конечно уродка, но я тебя представлю как «европейского» жениха — погуляем на халяву!

Увольнительной в компании со столь значительным лицом не требовалось. Мы вышли из казармы на свободу. Через дорогу от КПП был подвальчик, куда мы спустились на минутку. В подвальчике аксакал торговал сухим вином (двадцать копеек чайник) под замечательной вывеской в стиле Пиросмани: усатый горец в черкеске и папахе грозил пальцем и говорил: «Бэз дэла нэ стоять!»

Мордехая по-уличному звали Апашка, был он росту метр с кепкой, но бугристо мышечен, из-под мохнатой шерсти на широкой груди, как из кустов чертополоха, проглядывали чеканные профили Ленина и Сталина с синей шестиконечной звездой посередине. Уродки-невесты, на жениховское счастье, в доме не оказалось, поэтому решено было смотаться на пляж. В город Махачкалу, за сорок километров серпантина от Хуйнакска. В сапогах, гимнастерке и пилотке без документов в недемилитаризованной зоне путешествовать было опасно. Иоэль держал у Апашки маркитантский схрон, из которого тотчас извлек новый трикотажный тренировочный костюм и сандалии. На меня там ничего подходящего не оказалось. Посему я к солдатским штанам с бечевками приодел сходившуюся на груди, но доходящую лишь до пупа Апашкину рубашку, а на голову от солнцепека прилепил маленькую бархатную тюбетейку с полочки в прихожей, оказавшуюся на самом деле ритуальной иудейской шапочкой — кипой. К шевелюре она крепилась стальной скрепкой. Обули меня в домашние тапки-шлепанцы «ни шагу назад» на босу ногу. Для местного городского пейзажа в этом наряде огородного пугала ничего необычного не было: жили бедно, одевались и похуже.

Через два часа пути на дребезжащем общественном тарантасе мы очутились на Каспийском побережье. Море смеялось. По пляжу бегали черномазые детишки, кучковались небритые джигиты в кепках-аэродромах и семейных трусах. По законам адата и шариата посетителей женского пола не было, кроме развеселой крашеной русской бабищи в мокром сером нижнем белье с кавалером моложе ее лет на двадцать. Увидев нас, точнее Иоэля, он обрадовался как манне небесной.

— Старшина, дай пятеру до завтра, а то, сам знаешь, поиздержался с Любашкой, вторые сутки гужу! — лучезарно обратился к Рывкину ловелас, не обращая на меня никакого внимания.

— Есть, товарищ гвардии капитан! — по-военному вытянулся интендант и вытащил из заднего кармана трико пятерку.

С воздушным поцелуем капитан Шимчук из нашего гарнизона, а это был именно он, побежал к одинокой пассии. Мы же, поплавав и позагорав, поели в чебуречной жирных пирожков без буйволятины, вдосталь попили дома у Апашки хорошего еврейского вина, принесенного женой Хавой из синагоги, где Апашкин тесть был старостой, переоделись и вернулись в казарму.

Капитан Шимчук узнал меня в лицо, но чуть позже.

Однажды вечером мы с курсантом Дядей-Вадей перелезли в намеченном месте через высокий царский каменный забор с невинной целью попить пивка и водочки в каком-нибудь шинке с закуской и привычно заправить набедренные солдатские фляжки из чайника напротив казармы. Вообще, из страха перед кишечной инфекцией воду мы не пили, а использовали оную лишь для обливания войлока этой самой фляжки, так что питьевое вино при нас всегда было в меру холодным. Возвращались затемно тем же путем: взобрались на стену — лепота! — безлунная южная ночь с нежным ветерком. Дядя-Вадя и говорит с выражением:

— Лучше нет красоты, чем поссать с высоты! — расстегивает ширинку и, дождавшись меня, в две струи окропляет внутренний дворик. Пива выпили много, процесс занял не меньше двух минут. Оправившись, оправились и спрыгнули вниз. Прямо в объятия обмишуренного от фуражки до сапог дежурного по части гвардии капитана Шимчука.