Владимир Глейзер - Hohmo sapiens. Записки пьющего провинциала

Вообще-то, измена — это вовсе не предательство. И вообще, все наши страдания не от измен, а от подмен. Подмените ум хитростью, три четверти клиентов не заметят! Подмените свободу осознанной необходимостью, получите генералиссимуса с нечеловеческим лицом. И себя в сухом остатке типа лагерная пыль.

История — это не борьба классов за окончание школы. Это просто один из гимназических предметов. Более эмоциональный, чем химия, но менее поэтичный, чем математика. Ее учат, но она ничему не учит. История — если и правда, то не вся правда. А не вся правда — уже подмена, вид изощренной лжи.

«Я поведу тебя в музей», — сказала мне сестра.

Я и пошел. В том самом детстве. Зря ходил. Не понравились мне навсегда эти огромные цветные иллюстрации к неизвестным мне произведениям. Лак сверкал в золоте рам. Это потом я узнал, что такое «лакировка действительности», и уразумел, что и недействительность тоже давным-давно залачена. Нам, юным атеистам-пионерам, сюжеты были не только непонятны, но и чужды по существу, так что и картинки к ним производили впечатление всем известной полукилометровой статуи тов. Сталина на канале Волга — Дон: большое, дорогое, но ненужное.

А нужное — это другое: легкая жизнь. И она прекрасна, как неангажированное искусство. И не надо ее лакировать и выставлять напоказ в подробностях — потяжелеет до неузнаваемости.

Наш сосед по второму подъезду дядя Юра Томас был мрачноватым аккуратно одетым одиноким джентльменом лет двадцати пяти. Служил дядя Юра инженером на секретном заводе «Комбайн», который выпускал военные самолеты, с понедельника до субботы, а в выходной был самим собой — будущим миллионером. Дядя Юра то ли со школы, то ли благодаря эстонскому происхождению свободно владел немецким и чуть-чуть английским языками и выписывал по почте соцлагерный журнал «Молодежь мира» в его гэдээровском варианте «Junge Welt».

Шел послесталинский 1955 год, и железный занавес покрывался разрушительной ржавчиной. В немецкоязычном журнале уже печатались частные объявления: «Хочу обмениваться значками, марками, пластинками и просто переписываться». В русском варианте издания ничего подобного, слава Богу, еще не было. Именно в этих, не известных соотечественникам, объявлениях будущий миллионер дядя Юра и нашел свое поле чудес. Он придумал, как без особых вложений собрать полную коллекцию русских марок досоветской поры. Вот так.

Операция была многоходовой. Дядя Юра на первоначальный капитал в размере двух-трех месячных зарплат (такие накопления у него имелись) скупает в филателистических отделах магазинов школьно-письменных товаров оптом весь запас рядовых советских марок. По адресам юнгевельтовских филателистов он меняет все еще недоступную им почтовую социалистическую муру на обезьян и бабочек на дешевых марках экзотических стран. Или, как называл их Томас, «гонделуп», исходя из названия популярной советской детской книжки. После получения потусторонних (в смысле железного занавеса) писем, зная, что марки можно было тогда пересылать в любых количествах в простых конвертах, в действие приводилась «пионерская живая пирамида».

Многочисленные агенты дяди Юры, в основном дворовые мальчишки моего возраста, получая мохнатых бурундийских обезьян полными блоками, в очередь меняли их (не продавали!) где попало на советские и русские марки, которые шли на вес. Простодушное население нашей страны было богато оставшимся, доставшимся, награбленным и трофейным филателистическим барахлом, не имевшим никакого применения и легко поддававшимся обмену на зарубежные картинки необычайной красоты. В полутьме дядиюриной комнатушки по каталогу «Lipsia» зерна на полу отделялись от плевел, и начиналась серьезная работа с солидными адресатами. Лишенный как секретный инженер права на международную переписку дядя Юра в этой схеме не мог обойтись без легального пособника. Им стал я, непорочный одиннадцатилетний пионер, который тоже хотел стать миллионером. Письма писал дядя Юра, а ответы шли на мой адрес.

По поводу своей непорочности я несколько лицемерю. Кроме миллионера я хотел стать еще и артистом и посещал кружок «Театр теней» под руководством большого и толстого пионервожатого Виталия Семеновича Г. К трем членам труппы — Сане Курене, Севе Соловьеву и мне — пионервожатый питал еще не известные юным теневикам чувства. На дополнительные занятия по передвижению плоских картонных кукол-марионеток он по одному приглашал нас к себе домой. Почему-то предлагал снять в связи с натопленностью помещения лыжные штаны и, нежно поглаживая белую детскую ляжку между чулками на резинках и попой, норовил засунуть в район последней тыльным концом авторучку. По этой щекотливой причине я из кружка вышел, но на суд попал. Свидетелем. Как и Сева. А Саня — «потерпевшим», причем я по молодости лет считал, что он не так уж и сильно потерпел, когда Виталий Семенович эту авторучку смог все-таки ему засунуть по месту назначения. Кроме отключения от пионеров получил пионервожатый год общего режима условно за «попытку вступления в гомосексуализм» (из приговора). Так что, читая через несколько лет только что переизданный роман «Двенадцать стульев», я гордился тем, что не одна лишь подружка людоедки Эллочки Фима Собак знает это редкое слово.