Ирина Муравьева - Портрет Алтовити

– Потому что так написано, – твердо сказал Майкл. – Все остальное – обман. Считается только это, потому что…

Он не успел закончить. В дверь постучали, и, не дожидаясь разрешения, в комнату вошла Айрис, босиком, в халате, наброшенном поверх ночной рубашки, с распущенными, светло-кудрявыми, как у сына, волосами.

– Что это на тебе полотенце? – побелев своим и без того мучнистым, без краски лицом, прошептала она. – Что у вас случилось?

– Мы разговариваем, – пробормотал доктор Груберт, – слава Богу, ничего не случилось.

Она поняла и расплакалась. И тут же – доктор Груберт даже не заметил, как это произошло, – Айрис стала вдруг меньше ростом, согнулась, словно все кости в ней размягчились, и – не подошла, а такое впечатление, будто подползла к Майклу – не обняв его даже, а как-то странно, угловато накрыв собой, словно желая как можно глубже спрятать ото всех, и в первую очередь от него, отца.

Ева ни разу не ночевала одна в Москве. Сегодня, когда Элизе отобрал у нее Сашу, началась ее первая – такая – ночь здесь.

Она лежала в чужой постели, под чужим тяжелым одеялом – какие здесь тяжелые одеяла, как камни, – и прислушивалась.

Свои ночные звуки есть у Москвы. Вот тихо-тихо прожурчала вода в батарее. Потом кто-то осторожно кашлянул. Кажется, этажом выше. Потом хлопнула дверь лифта – раздраженно и громко – это, кажется, этажом ниже. И какой-то на все эти звуки нанизан один, еле заметный (нужно очень-очень прислушаться), свернутый, как раковина, гулкий, как шум внутри раковины, успокаивающий звук. Она никак не могла его понять.

Откуда?

Потом поняла.

Это было дыхание снега – то идущего, то затихающего, то колеблемого ветром, она представила, как серебристый гребень поднимается на сугробе, рассыпается, сверкнув, в воздухе, – дыхание белизны, которая помнит о своей краткосрочности и дышит осторожно, щадя недолгую холодную жизнь, гулкую, как раковина, скрученную, как раковина, выброшенную, как раковина, из темного, отразившего все звезды в себе, моря.

Она хотела попрощаться с Томасом. Он, наверное, не поверит, что она готова к отъезду. Привык к тому, что она истеричка. Ева почти улыбнулась в темноте. Бедный мой, дорогой мой Томас. Пройдет еще пятнадцать-двадцать лет, и все, наверное, сольется в памяти: все эти крики, требования, просьбы, угрозы… Все станет смутным отражением самого себя, и каждая мелочь, запутавшись в паутины давности, захочет, чтобы именно она, эта мелочь, предстала самой главной, чтобы в ней – такой незначительной – и оказалось дело.

Смейся не смейся, а так и будет. Все эти пять с лишним лет могли бы стать вечностью, могли бы вообще никогда не кончиться, но что-то хрустнуло внутри и заволокло тьмой.

И – завершилось.

Может быть, это старость? Или, может быть…

Она вскочила, вошла в ванную, зажгла свет, посмотрела на себя в зеркало.

Может быть, не старость, а смерть?

Которая еще не отражается в зеркале? Или она отражается только тогда, когда зеркало прикладывают к мертвым губам, а все остальное – так или иначе – жизнь?

Элизе простит ее, и Саша будет с ней, как раньше. Какая милая была эта вчерашняя девочка, русская, его подружка, – она так искренно заплакала, когда Элизе подхватил Сашу на руки, и Саша сразу же притих, перестал кричать. Может быть, Катя была права, когда решила рожать от этого парня. Что-то она уловила в нем, чего они с Ричардом просто не разглядели.

…Опять этот звук, закрученный, как раковина, глубокий, еле слышный.

Сколько снега в Москве.

Завтра она попрощается с Томасом.

Поменяет билет.

Если бы только так не ныло сердце!

«Молиться надо, молиться! – кричала мать. – Каждый день! Как зубы чистить! Что значит: „в душе“? Ты не в душе, в темноте, ты вслух, на свету молись! Проси Бога, чтобы он не лишил тебя разума!»

Она вспомнила этот материнский крик (сама-то мать к тому времени была уже, мягко говоря, странной!), отдернула шторы, подошла к окну.

– Господи, – зашептала она. – Господи! Не наказывай мою дочку там, где она сейчас, прости ей все, что она сделала, Господи! Пусть она отдохнет в Твоем свете! И мальчика нашего, маленького моего, пощади, Господи! Пусть все будет хорошо, пусть он вырастет благополучно, не нужно никаких этих ужасов, наркотиков этих, всего, через что она прошла, моя деточка! А для себя прошу, Господи, для себя прошу покоя, хватит, хватит, только покоя, и прости мне все, что я наделала! Ты-то видел ведь, Ты-то знаешь! Да, Господи, – она вытерла слезы и, неотрывно глядя в высокую темноту неба за окном, продолжала скороговоркой, словно перечисляя: – Прости мне маму, я должна была быть с ней добрее, любить ее даже такой, какой она становилась, я знаю! А я шарахалась от нее, я хотела, чтобы ее уже не было в моей жизни, да, я хотела этого, и она же это чувствовала! Помнишь, как она все пыталась поговорить со мной перед смертью? Ведь у нее никого не осталось, кроме меня, ведь Зоя-то умерла! А я от нее убегала, я ей вместо себя подсовывала сиделок! Я бы сейчас не была такой, – она захлебнулась от новых слез, проглотила их: – Я бы сейчас не была такой! И Ричарда, Господи, прости мне Ричарда! Как он болел – еще задолго до этого своего рака, – как он заболел тогда, и никто не мог понять, чем он заболел, диким каким-то вирусом, а я уехала в Эстонию с Томасом, и мне было безразлично, что он остался тогда один, с Катей, в чужой Москве! Мне было на все наплевать, кроме себя самой, Господи!