Ирина Муравьева - Портрет Алтовити

Во сколько Томас пришел, она не поняла. Услышала уже, когда он вошел в комнату, начал в темноте раздеваться. У нее сердце остановилось: неужели ляжет сейчас к ней в кровать?

– Спишь, Лена? – спросил он.

– Я уж и забыла, что это такое: «спать», – прошептала она.

И вдруг почувствовала: мир! Это же мир! Он спросил – она ответила! Все! Никуда он не денется!

Потому что сил больше нет драться. Ни у него, ни у нее. Испугался, милый, пожалел! Понял, что дальше нельзя заигрываться, дальше некуда!

Никто тебя живым из дому не выпустит.

Лизе-то что скажем? На день рождения?

Он тяжело опустился на постель, лег, слегка задел ее плечом. Горячий как печка, дрожит весь. Довели мужика.

– Что с тобой? – прошептала она, боясь дотронуться (а ну как отодвинется или – не дай Бог – оттолкнет?). – Плохо тебе? Может, чаю выпьешь?

Не оттолкнул, не отпрянул, лежит рядом, мальчик мой маленький, дрожит крупной дрожью. Елена рывком придвинулась, обхватила его голыми руками, прижала к себе.

– Все, все, все, – забормотала она в темноте, заливаясь слезами. – Все, мой миленький, маленький мой, забудем, проехали, с кем не бывает? Ну, бес попутал, а мы распутали, ну и что? Что ты, первый, что ли? Ты же актер, тебе положено жене изменять, – хохотнула раздавленным горлом (не зарыдать бы только!). – Подожди, дай я соберусь, в себя приду, я тебе тоже рога наставлю! Шутка, шутка, ну, не трясись ты так, что с тобой, Боже мой!

Он весь вжался в нее, будто и впрямь маленький мальчик. Она даже – грешным делом – подумала: как бы головой не тронулся.

И вдруг он ее взял. Грубо, жадно, по-молодому. Не нежно, не любовно, не страстно даже, а так, как он ее брал всего пару раз в жизни, когда возвращался с гастролей, где – она знала – изменял ей, и совесть его была нечиста, и душа болела, и так – по-мужски, решительно, стремительно – он избавлялся от греха, возвращался к ней, в их общую жизнь.

…В самолете Саша заснул на отцовской руке, рассмотрев ее внимательно, до последнего волоска. Рука ему понравилась. Ему вообще ужасно нравился отец. Хоуп тоже нравилась, но все-таки не так, как Ева, и поэтому, когда он понял, что они улетают домой в Америку без нее, ему стало грустно и он спросил у отца, где она.

Отец не ответил, и Саша так и заснул, ничего не поняв. Он только знал, что Ева, рыба, все равно приплывет к нему.

Никуда она не денется.

– Видишь, Эл? – негромко сказала Хоуп, приглаживая Сашины волосы, – он про нее спрашивает, значит, ему с ней было хорошо. Иначе он бы не стал. Ты ей все-таки позвони через месяц-другой, она же ему не чужая. Может, у нее просто состояние такое было… Неадекватное. Ну, не соображала она, что делает, и все.

– Нравится он тебе? – Элизе скосил на Сашу выпуклый сине-черный зрачок. – Любишь ты его?

У Хоуп заколотилось сердце.

– Люблю, – сказала она, – ты знаешь, Эл, я детей люблю.

– Если я женюсь на тебе, – прохрипел он, – ты ему будешь матерью? Потому что просто так я не хочу, ему мать нужна, а не мачеха.

Хоуп торопливо сглотнула слюну. Все, выхожу замуж. Слава Богу. А то в кровать-то вы все горазды, а вот, чтобы, как говорит бабушка, «по-честному»…

– Буду, конечно, – тоненько, как девочка, сказала Хоуп, – у моей тетки в Минске – есть такой город – шестеро детей, и все не ее, а мужа, он овдовел, так они поженились…

…Если бы я тогда отказался от тебя, прогнал бы тебя, сказал: уходи к Роджерсу, он без тебя не может, он болен тобой, мне ты не поможешь, я должен быть таким, какой я есть, я стал таким задолго до того, как мы с тобой познакомились, я стал таким еще до того, как родился, я не могу все это выразить, все то, что я все время чувствую, поэтому меня и считают больным, ведь если бы я мог выразить, я бы, значит, мог объяснить им, что со мной происходит, и они, может быть, согласились бы с тем, что у меня тоже есть право быть таким, какой я есть, и жить так, как я живу, или, может быть, вовсе не жить, потому что я чувствую, что для меня смерть сейчас была бы не горем, как для всех остальных, – я перешел черту, и у меня другие отношения с тем, что они называют смертью, хотя я еще не могу найти никакого слова для этого. Тебе сейчас легче, чем мне, потому что ты все это уже испытала, и если я говорю о себе, что даже я перешел черту, то что тогда сказать о тебе, которая уже – там? Но ты ведь не хотела этого, ты боялась, нормально боялась смерти, как все вообще люди, и значит, тебя-то я и принес в жертву, тебя, а не себя, ведь Роджерс так быстро уничтожил тебя, а себя самого он уничтожил еще раньше, намного раньше!