Норман Мейлер - Нагие и мёртвые

Эти воспоминания вызвали целый поток других - о лете, о звуках танцевальной музыки по субботним вечерам. Они размышляли о вещах, которые им не приходили на ум уже долгие месяцы: о прелести прогулок в автомобиле по загородным дорогам, когда свет фар образует золотые цилиндры в гуще листвы, о нежности и страстности любви в такие тихие ночи. От этих мыслей им захотелось поплотнее укутаться в одеяла.

Уилсон снова стал потихоньку приходить в сознание. В перерывах между приступами боли он стонал и бормотал что-то бессвязное. Рана в животе вызывала острую боль, и он предпринимал слабые попытки подтянуть колени к груди. Ему казалось, что кто-то связал ему ноги у щиколоток, и он изо всех сил старался проснуться. Лицо его было покрыто потом.

- Ноги, ноги! Отпустите мои ноги, черт возьми! - простонал он и громко выругался.

Его товарищи выбрались из-под одеял и подошли к нему. Браун наклонился и приложил влажный носовой платок к губам раненого.

- Успокойся, Уилсон, - сказал он мягко. - Ты должен молчать, а то японцы услышат.

- Ноги, черт возьми! - снова простонал Уилсон.

Крики подорвали его силы, сознание опять помутилось. Он почувствовал, что у него снова открылось кровотечение, и в голове замелькали мысли, связанные с этим. Представления были неясные - он не мог понять, то ли плывет, то ли напустил в штаны. "Напустил", - пробормотал он, ожидая, как его шлепнут. "Ах, Уилсон, Уилсон, что же это ты такой неряха", - донесся до него женский голос. "О, мама, я это сделал нечаянно". Он кричал, умолял кого-то, ворочаясь на носилках, как будто старался увернуться от удара.

- Уилсон, ты должен успокоиться, - Браун гладил ему виски. - Успокойся. Мы о тебе позаботимся.

- Да... Да. - Уилсон попытался сплюнуть кровь и лежал без движения, чувствуя, как она засыхает у него на подбородке. Дождь идет? - спросил он громко.

- Нет. Послушай, дружище, ты должен вести себя спокойно. Ведь японцы близко.

- Ага.

Слова Брауна вывели его из оцепенения и испугали. Ему показалось, что он снова лежит в высокой траве, ожидая со страхом, что его найдут японцы. Он начал тихо причитать, не отдавая себе в этом отчета. "Я должен держаться", - пробормотал он, чувствуя, как кровь сочится из раны, образуя около него лужицу. "Я умру".

- Уилсон, ты должен успокоиться. Замолчи.

Страх стал пропадать, перешел в неясное беспокойство, снимаемое поглаживанием руки Брауна. На этот раз Уилсон ясно прошептал:

- Одного я не пойму. Двое ложатся в постель, а просыпаются втроем, двое в постели, а потом трое. - Он повторял эти слова как припев. - Я должен держаться. Если тебя оперировали и у тебя получилась рана, нельзя засыпать. Отец заснул и не проснулся больше. - Ему показалось, что он услышал голос своей дочери: "Папа лег спать, а проснулся мертвым". - Нет! - крикнул Уилсон. - Откуда ты это взяла, Мэй?

- У тебя прелестная девочка, - сказал Браун. - Ее зовут Мэй?

Уилсон услышал его, память его заработала.

- Кто это?

- Это я, Браун... Как выглядит Мэй?

- Она очень шаловливая девчушка, - сказал Уилсон. - Умнейший ребенок, ты никогда такого не видел. - Он почувствовал, что улыбается. - Ей ничего не стоит выучить все, что захочет. Просто сорванец.

Боль в животе снова обострилась. Он лежал, тяжело дыша, ощущая тяжелейшие схватки, как бывает у рожениц.

- О-ох! - простонал он громко.

- А еще у тебя есть дети? - быстро спросил Браун. Он нежно поглаживал лоб Уилсона, успокаивая его, как ребенка.

Но Уилсон не слышал вопроса, он не чувствовал ничего, кроме боли. Браун продолжал гладить его лоб. В темноте лицо Уилсона казалось Брауну соединенным с ним, было как бы продолжением его, Брауна, пальцев. Стоны раненого, вызванные болями, пугали сержанта, наводили на мысль о возможном появлении патрулей противника. Он вздрагивал от каждого шороха или неожиданного звука и испытывал страх и ужас. Нервы его были напряжены до предела. Каждое подергивание, каждое болезненное вздрагивание тела Уилсона немедленно передавалось Брауну, проникая в душу и сердце. Непроизвольно он вздрагивал каждый раз, когда вздрагивал Уилсон.

- Спокойнее, дружище, спокойнее, - шептал он.

В сознании Брауна промелькнули испытанные в жизни потери, страсти и устремления, неосуществленные надежды и мечты. Слова Уилсона о ребенке пробудили в Брауне давние желания. Может быть, впервые после того, как он женился, Браун подумал о том, что хорошо бы быть отцом. Нежность, которую он сейчас испытывал к Уилсону, не имела ничего общего с той снисходительностью, которую он проявлял к нему в обычное время. В этот момент Уилсон не был для него реальностью. Он существовал сейчас как мечта Брауна. Он был ребенком Брауна и в то же время сконцентрированным выражением его бед и разочарований. На несколько минут он стал для Брауна важнее любого человека.