Норман Мейлер - Нагие и мёртвые

- Заговор, - уверенно заявляет тот.

- Конечно заговор, и во всем виноваты эти проклятые ублюдки.

Но им не удастся сломить меня, я еще добьюсь своего.

По пути домой Галлахер поскользнулся и упал в лужу. Штанина намокает от низа до самого бедра.

- А-а, чтоб тебя!.. - смачно ругается он. - Люди пропадают изза этих заговоров... но я-то не дамся, меня не проведешь.

Шатаясь, Галлахер вваливается домой, сбрасывает пальто. Он замерз, беспрерывно чихает и ругается.

Заснувшая в кресле Мэри просыпается, изумленно смотрит на него.

- Ты весь мокрый! - восклицает она.

- И это все, что ты можешь сказать?

- Рой, всякий раз ты возвращаешься в таком виде.

- Ты все хочешь, чтобы я сидел дома. Единственное, что теоя интересует, так это проклятые деньги, которые я приношу в дом. Ну хорошо же, я достану столько денег, сколько тебе хочется.

- Рой, не говори со мной так, - умоляет она, ее губы дрожат.

- Давай, давай, реви. Ты это умеешь. Я ложусь спать. Иди сюда.

- Рой, я не обижаюсь на тебя. Но я не понимаю, что с тобой происходит, в тебе что-то такое, чего я никак не могу понять. Чего ты от меня хочешь?

- Оставь меня в покое.

- Рой, ты мокрый, сними брюки, дорогой. Зачем ты пьешь? Ты всегда становишься злым, когда выпьешь. Я молюсь за тебя, честное слово молюсь, Рой.

- Я сказал - оставь меня в покое.

Некоторое время Галлахер сидит один, тупо уставившись на кружевную скатерть.

- А-а-а... не знаю, не знаю, - бормочет он.-Что же делать? Что мне остается делать? Завтра опять вкалывать...

(Он будет защищать свою даму в платье, пахнущем лавандой...)

Галлахер засыпает в кресле. Утром он чувствует, что простудился.

10.

Галлахер все еще был в оцепенении. В дни, последовавшие за сообщением о смерти Мэри, он неистово работал на дороге, непрестанно копая лопатой кюветы или срубая дерево за деревом, когда приходилось укладывать бревенчатый настил. Во время перекуров, которые объявлялись каждый час, он редко прекращал работу, а по вечерам обычно съедал свой ужин в одиночестве, а затем нырял под одеяло и, поджав ноги к подбородку, засыпал, сраженный усталостью. Уилсон часто замечал среди ночи, как Галлахера трясла лихорадка, и набрасывал на него свое одеяло. Внешне Галлахер не проявлял своего горя, хотя сильно похудел, а его глаза и веки припухли, как после долгой пьянки или игры в покер в течение двух суток подряд.

Солдаты пытались проявить участие к нему. То, что с ним случилось, внесло какое-то разнообразие в их монотонную жизнь на прокладке дороги. Они выражали ему молчаливое сочувствие; если он оказывался поблизости, говорили вполголоса. А кончалось тем, что, когда он садился рядом, они чувствовали себя просто-напросто не в своей тарелке и раздражались, потому что вынуждены были сдерживаться в выражениях. Одним словом, его присутствие стало вызывать у всех неловкость. Однажды ночью, стоя в карауле и размышляя о Галлахере, Ред почувствовал какие-то укоры совести. "Тяжело все это, но изменить ничего невозможно, - подумал он, всматриваясь в темноту. - Впрочем, что я-то пекусь, - пожал он плечами, - это дело Галлахера, а мне наплевать на все".

Почта продолжала поступать почти ежедневно, и при этом случилась ужасная вещь: Галлахеру продолжали поступать письма от жены. Первое пришло через несколько дней после того, как отец Лири сообщил ему о ее смерти; оно было отправлено почти за месяц до этого события. Уилсон, получивший в этот вечер письма для всего взвода, начал размышлять: отдать или не отдавать письмо Галлахеру.

- Оно ведь очень расстроит его, - сказал он Крофту.

Крофт пожал плечами:

- Трудно сказать. Может быть, наоборот. - Крофту было любопытно посмотреть, что произойдет. Уилсон решил отдать письмо Галлахеру.

- Тут какое-то письмо для тебя, - сказал он как бы между прочим. Почувствовав замешательство, он отвернулся.

Взглянув на конверт, Галлахер побелел как полотно.

- Это не мне, - пробормотал он, - здесь какая-то ошибка.

- Это тебе письмо, друг, - настаивал Уилсон, положив руку на плечо Галлахера, но тот стряхнул ее. - Что же мне, выбросить его? - не унимался Уилсон.

Галлахер взглянул на дату на конверте и вздрогнул.

- Нет, дай его мне, - решительно заявил он.

Он отошел в сторону и вскрыл конверт. Слова показались ему неразборчивыми, и он не смог прочесть ни строчки.

Его охватила дрожь. "Святые Мария, Иосиф и Иисус", - пробормотал он едва слышно. Наконец он смог сосредоточиться на нескольких строчках, и их смысл проник в его сознание: "Я все беспокоюсь о тебе, Рой, тебя всегда все так раздражает, я молюсь за тебя каждую ночь. Я так люблю тебя и все время думаю о ребенке, только иногда мне не верится, что он родится так скоро. Доктор говорит, что осталось всего три недели". Галлахер сложил письмо и, ничего не видя вокруг, шагнул вперед.