Абд ар-Рахман аш-Шаркави - Феллах

— Такой спор нам ничего не даст, — продолжал Абдель-Максуд, словно пропуская мимо ушей заклинания шейха и, как всегда, даже не взглянув на Тауфика. — Ваши положения противоречат принципам коллективности, которых мы должны придерживаться при ведении кооперативного хозяйства. А без них невозможно добиться ни коллегиального руководства, ни осуществления социалистических преобразований в деревне…

— А я ничего не поняла, — чистосердечно призналась Тафида. — И зачем вы употребляете столько непонятных слов, уважаемый сеид Абдель-Максуд?

— Вот станешь учиться, тогда поймешь все эти слова, — ответил Абдель-Максуд. — Ох, как тебе надо учиться, Тафида, и вообще пора изменить образ жизни.

— Побойся аллаха, дочь моя, — напустился на нее отец. — Как тебе не стыдно встревать в разговор мужчин!

Но Тафида, отмахнувшись от него, неожиданно выпалила, обращаясь к Ризку:

— Может, я и не все понимаю, но вижу, что люди у нас в деревне почему-то с опаской относятся к вам, Ризк-бей, и к господину уполномоченному. Считают, будто вы виноваты в их бедах. А ведь всем известно, сколько добра вы, бей, сделали для нашей деревни. Да и господин уполномоченный человек щедрый, и душа у него хорошая. А вот наши, деревенские, этого словно не понимают. Одни косятся на вас, другие и вовсе от вас отворачиваются. Что вы для них плохого сделали, Ризк-бей? Может, вы и вправду виноваты в том, что они голодают и страдают…

— Да ты что, дочка, совсем рехнулась? — испуганно замахал на нее руками шейх Талба. — Побойся аллаха! В присутствии бея ты должна только слушать! Стой и помалкивай! Чтоб ты больше у меня не смела и рта раскрыть!

Тафида, потупив глаза, выбежала из гостиной. Вслед за ней удалилась на женскую половину и жена Ризка.

— Если все-таки вернуться к предмету нашего спора, — продолжал Абдель-Максуд, поудобнее усаживаясь в кресле, — то в ответ на ваше замечание, господин председатель кооператива, должен сказать, что под уклонистами, или отступниками, как изволил выразиться наш досточтимый шейх, я подразумеваю не тех людей, о которых говорили вы. А прежде всего тех, сеид Ризк, кто отклоняется от избранного нами социалистического пути. Тех, кто на словах клянется в верности революции, а на деле пытается увести ее в сторону, противопоставить свои частные интересы интересам нашего кооператива и всего общества в целом…

Ризк с трудом сдерживал подступивший к сердцу гнев. В порыве ярости он не мог сразу подобрать нужные слова, чтобы осадить Абдель-Максуда. Да и не так легко спорить с этим наглецом, который, не выходя из рамок любезности, на самом деле бросает прямо в лицо ему, Ризк-бею, самые оскорбительные слова. И он вынужден молча проглатывать их вместо того, чтобы поставить выскочку на место. Как все изменилось, и за какой-то десяток лет! Подумать только — учитель Абдель-Максуд разговаривает с ним, Ризк-беем, как равный с равным! С независимым видом развалился в его кресле и осмеливается возражать ему. И это тот самый сопляк Абдель-Максуд, отец которого, бывало, не то что сидеть — и стоять-то в присутствии Ризка не смел. Он был их батраком-поденщиком. В дом он даже и не помышлял войти. Усядется в саду на земле перед балконом и ждет, когда позовут. Если же его приглашали войти, то прежде, чем переступить порог гостиной, он долго переминался у дверей с ноги на ногу. А вот сын его не стесняется входить в гостиную Ризк-бея, когда ему заблагорассудится. И не только спорит с хозяином дома, но еще и норовит лягнуть его побольнее. Нарочно употребляет всякие мудреные слова и закручивает такие сложные фразы, что не сразу и докопаешься до их обидного смысла. А делает он это умышленно — знает ведь, как Ризку неприятно слушать их. И он, стиснув зубы, должен все переносить. Что же еще ему остается делать? Такие уж настали времена! Он вынужден выслушивать бывших батраков своего отца, угождать им, сносить их оскорбления, чтобы его не обозвали феодалом или реакционером… А какой он феодал? У него и осталось-то всего семнадцать федданов земли, да и те он давно перестал засевать, чтобы не пользоваться наемным трудом. Посадил на этой земле цитрусовые деревья. Но разве на них наживешься? Особенно теперь, при новых порядках. Куда разумней поступил его брат Фархат-бей — продал свою землю и купил хороший, большой дом в Каире. И мужья его семи сестер тоже не дураки; быстро развязались с землей и разъехались по городам: кто в Александрию, кто в Асьют, а большинство, конечно, в Каир. Там каждый по-своему распорядился вырученными от продажи земли денежками.