Дмитрий Тростников - Знаменитость

Я неопределенно пожал плечами.

— Сережа, ты только никому не говори, что меня здесь видел. Ладно? — вполголоса забормотал Василич, с опаской посматривая на дежурного офицера, который, стоя на вахте, изредка поглядывал на нас. — Я тебя очень прошу! Договорились? — щеки его жалобно тряслись.

Я снова кивнул. Василич уже сделал шаг по направлению к вахте, но все-таки отпрянул назад и опять схватил меня за рукав. Его нерешительность на этом пороге была мне теперь очень даже понятна.

— Сережа, а что ты в Питере делаешь? Я слышал, вы с Алешей сейчас в Гатчине у твоего друга обитаете?

— Пленку магнитофонную приехал купить, — я сказал правду от неожиданности. Это был шок! Оказывается, даже Василич великолепно осведомлен о нашем тайном убежище.

— Пленку ты сейчас в Питере не купишь, — назидательно заявил подпольный продюсер. — Ты приезжай ко мне завтра, выделю из своих неприкосновенных запасов пятисотметровку «BASF»… Я ведь не враг, поверь, очень хорошо всегда к тебе относился, — его дряблые щеки дрогнули, словно растрогавшийся продюсер готов пустить слезу. Он как-то резко постарел за эти недели.

— Откуда вы узнали про Гатчину? — спросил я настороженно.

— Так Евка Томашевская, стерва, все знает. Ей же твой приятель каждый день по два раза названивает утром и вечером. Это любовь! Клянусь — истинная любовь… Я одного боюсь — Бес очень интересовался, где вы с Алешей свой альбом писать собрались. Я-то молчу, как партизан! — он даже мелко перекрестился. — А за Евку не ручаюсь. У нее какие-то шашни с Бесом. Как бы она вас не выдала. Не со зла, я имею в виду, а по женской глупости… Он ведь вас ищет!

Я пулей вылетел из дверей дома на Литейном. Меня душило бешенство. Недавней вялости и жалости к себе — как не бывало. Я мог бы сейчас порвать кого-нибудь. Буквально зубами порвать. За всю человеческую подлость и глупость, которая свалилась на меня в последние часы.

Навстречу бежала Старкова. Он простояла неподалеку от дверей все эти два часа — время, которое я не успел даже заметить.

— Я уже беспокоиться начала! Почему так долго? — спрашивала она, заглядывая в лицо и прижимаясь ко мне.

На улице начало темнеть. Все-таки октябрь — не июнь. С Невы дул злобный ветер, он носился вдоль каналов, стиснутый в узкие каменные ложбины старинных улиц, и метался сырым холодом между старинных зданий.

— Пошли отсюда! — скомандовал я Старковой. — Скорее на вокзал! Хотя нет, — сообразил я. — Сначала надо позвонить кое-кому, предупредить и сказать пару ласковых!

В ближайшем почтовом отделении кабина междугороднего телефона на удивление оказалась не занята. Я заказал разговор с Гатчиной, и мы со Старковой втиснулись в кабинку вдвоем.

— Гатчину разговор заказывали? — гнусаво поинтересовалась в трубке телефонистка. — Соединяю!

К телефону подошел сам Витька. И по тому бодрому тону, как он сказал: «Але»! — было ясно, что настроение у него прекрасное. Как будто родил очередной дурацкий стих для своей возлюбленной пассии. Стоило мне услышать его счастливый тон, как я сорвался.

— Сука ты! Гандон конченый! — заорал я в трубку вместо приветствия. Старкова даже опешила и признавалась потом, что у нее заложило уши в тесном пенальчике телефонной кабинки.

— Привет, я тоже рад тебя слышать! — находчиво ответил Зяблик. Он еще не понял причин моей ярости и, видимо, предполагал, что это такая шутка в начале разговора.

— Ты меня под тюрьму подвел, придурок! — сказал я уже тише, но таким тоном, чтобы ни намека на шутку не звучало, а все было ясно с первых же слов. — Аслан, которому я магнитофон впарил, заявление написал. Теперь мне семь лет ломится. Потому что ты, козел, окурки в магнитофоны бросаешь! Он бы иначе забрал заявление, а так считает, что мы его унизили. Ты понял? И еще! Какого хера ты выболтал все про наши планы этой своей мочалке Еве?! Знаешь, кому она твои слова тут же в уши поет?

— Ты это! — собрался на другом конце телефонного провода Витька. — Ты про меня можешь что угодно говорить, а про Еву — не смей!

Его голос дрогнул тонкой возмущенной ноткой. И это меня взбесило совершенно. Как, он еще смеет чем-то возмущаться!

— Цена твоей шлюшонке — трюльник! — опять заорал я. — Она под кого угодно ляжет, если ей надо. И со мной она трахалась, и толстый Василич ее драл, и с Бесом сейчас долбится! Это Бес ее послал, чтобы за нами приглядывала! А ты думал, что она тебя за стихи твои идиотские полюбила? Так что ли думаешь? Так это идиотом надо быть. И баба ты настоящая, раз языком так треплешь…