Евгений Даниленко: Танчик

Станок сожмет сердце в своих любовных лапах, несколько раз погрузит в него ослепительно блестящий, рождающий вихри искр клюв, и веселые хлопцы возвратят сердце мне…

После этого у меня не будет больше одышки, которую я вдруг почувствовал, взбегая вчера на бугор.

Танчик — так называл меня человек в черном, а за ним и все вокруг.

Пришло время, когда трехэтажную наблюдательную вышку, царившую над директрисой, принялись заново белить. Покрыли свежей известью короткие пузатые столбики, камни, кирпичи вокруг клумб, даже стволы тощих окрестных деревьев.

Борисыч то и дело начал срываться, покрикивать на замасленных хлопцев, которые тоже отчего-то посмурнели, сновали по ангару не выспавшиеся, с бледными лицами.

Я не понимал, что происходит, и, желая подбодрить Товарища Капитана, как-то раз включил для него рацию.

— Из-да-ле-ка дол-го течет река-а Волга-а, — долетел откуда-то из глубины радиоэфира, наполненного воем, хрипом и писком морзянки, сердечный женский голос.

Борисыч, возившийся внутри меня, перестал звенеть инструментом и изумленно вытаращился на рацию. Потом из груди его вырвался вздох, голова опустилась, он вслушивался в слова песни…

…и в томящий припев:

И вот наступил день, когда Борисыч в новеньком комбинезоне, схваченном портупеей, кожаном («гастрольном», как он называл) шлеме встал передо мной. За последнее время Товарищ Капитан тоже похудел, осунулся, и в глазах его, обычно спокойных, появился какой-то шальной блеск.

— Ну, брат Танчик, — тихо, мне одному, сказал он, — не подкачай…

— Не подкачаю, брат Товарищ Капитан, — хотелось мне сказать в ответ.

Но говорить я не умел. Только включил рацию, и усталый печальный голос запел:

Однако Борисыч принахмурился, и я рацию выключил.

— То-то, — буркнул он, украдкой оглядываясь.

Взявшись рукой за скобу на моем плече, мой опекун вдруг отстранился и внимательно взглянул мне в глаза.

— Какой-то ты все-таки странный, — услышал я, и, отвернувшись, Товарищ Капитан скользнул в люк.

…Уже знакомые мне майор, заряжающий и радист (наше знакомство состоялось за несколько дней перед этим) точно в таких же, как у Борисыча, черных комбинезонах вслед за ним разместились во мне, как патроны в обойме.

И ворота напротив меня, как в той песне, начали медленно открываться, впуская в гулкий сумрак ангара брызги солнца, утреннюю тишину.

Я тронулся с места, процокав по бетонному полу, выкатился из ворот в мягкую, толстым слоем покрывавшую округу пыль.

Протрусил вдоль заросшего камышами пруда, где затевали концерт лягушки, свернул направо, прокрутил назад метров двести вымощенной булыжником дороги и очутился перед черно-белым полосатым шлагбаумом.

За ним лежала шахматная доска директрисы, с расставленными на ней различного достоинства фигурами.

…Руки Борисыча, лежащие на рычагах, вдруг взмокли. Его волнение передалось мне…

Я украдкой кинул взгляд влево, туда, где в отдалении возвышалась над полем свежепобеленная наблюдательная вышка. Я мог различить не только каждого из столпившихся на ней людей, но далее бритвенный порез, залепленный пропитавшейся кровью бумажкой, на щеке у маршала, скрючившегося перед стереотрубой.

— 999-й, 999-й, — понеслось из рации, — вас вызывает капэ!.. Проверка связи!.. Как слышно? Прием…

Слышал я великолепно, но отвечать не мог.

— Капэ, капэ, — отвечал вместо меня майор, прижимая к горлу ремешки ларингофонов. — Я — 999-й! Вас слышу хорошо! Прием…

— Будьте… на связи, — донеслось едва слышно из эфира, и рация принялась шипеть и потрескивать, как горящая паяльная лампа.

…Но вот черно-белый полосатый столб передо мной взбрыкнул и, дрожа концом, поплыл вверх.

— Майор!.. 999-й, — завопили из рации. — Пошел! Пошел!.. По…

— Пошел!!! — заорал, сам не свой, майор.