Ян Андреа - Эта любовь

Я люблю вас больше всего на свете.

Иначе ничто не было бы возможным, невозможно было бы говорить, нечего было бы сказать, никакой любви, ничего.

За несколько дней до смерти вы говорите: я за все прошу у вас прощения. Я говорю вам это еще раз сегодня: мне нечего вам прощать, нечего, я могу простить все что вы захотите, если так будет надо, но это не я должен прощать. Я думаю, что вы сами должны простить себя. Но за что, на самом деле, прощать? За что просить прощения? За то, что мы недостаточно любили друг друга. Никогда не любили достаточно. — Я тоже недостаточно любила вас, я тоже не всегда была права с вами. — Я тоже, как вы, пытался сделать все, что я мог. Не только ради вас, не только, но вместе с вами. Пытался жить в правде, и ради вас, и ради себя самого, и ради книг. Мы связаны с вами всем, начиная с темной комнаты, в которой писали, и заканчивая нашей любовью к миру.

Вот что я отвечаю вам, и вы давно это знаете, знаете, что я не должен был знать, знаете то, от чего меня охраняли, потому что знать это, наверное, было слишком тяжело, так тяжело, что хотелось покончить с жизнью, так тяжело, что невозможно было это принять. Так что нам нужна была эта обыкновенная жизнь, нам нужны были любовь, ревность, злость, неискренность. «Музыка» перечитана и исправлена. В это невозможно поверить после всех наших сцен, выброшенных с балкона чемоданов, постоянных фраз вроде «Все кончено, я больше не люблю вас, вы ничтожество». И я ударял вас, и вы говорили: Ян, умоляю вас, не убивайте меня, у меня уже везде синяки, я вызову полицию, я не хочу умирать. И вино в непонятных бистро за городом, ночные прогулки в Булонском лесу, дверцы, закрытые на два оборота, перстни, спрятанные под сиденьем: Ян, мы никогда не знаем, чего они захотят, они ведь могут и палец отрезать, чтобы украсть перстень. Я спрашиваю себя: как можно быть проституткой? Вы смотрите на мужчин, женщин, трансух, которые тоже смотрят, кто идет мимо и потом может вернуться. И мы смотрим, боясь, думая об этих людях, мы в том же лесу, что и они. Вместе.

Все это и все остальное, о чем невозможно сказать, замыслы книг, фильмов, обещания, постоянные «мы займемся этим, это идея», а потом — нет, мы беремся за что-то другое, нужно опять писать, ездить каждый день в Кильбёф-сюр-Сен, выпивать по стаканчику в отеле «Марин» и смотреть на паром, который идет в Пор-Жером: посмотрите, Ян, какой он изящный, этот корабль, он плывет, пересекает Сену, он делает свою работу и занимается только этим. И мы тоже идем на паром. Выходим из машины, вы стоите у поручня, переправа длится несколько минут, вы смотрите на Сену и говорите: Меконг. И мы сходим на берег и едем вдоль берега на машине, иногда до самого Вилькьера. И возвращаемся на пароме обратно. А позже в книге появится, чтобы исчезнуть, поэма «Эмили», о которой будут читать во всем мире, она и он, Кэптен и его жена, я люблю их до безумия, я никогда не писала еще такой книги, такой правдивой, что хочется даже кричать.

Книга называется «Эмили Л.».

Да, мы должны были жить как все. И мы жили как все. У всех одна и та же история. У всех все одно и то же. Одно-единственное общее несчастье, разделенное со всеми остальными. И одна любовь. И вот эта наша любовь тоже. Вы и я. Together. И теперь вас нет, потому что вы умерли, потому что вы лежите на кладбище Монпарнас, куда я прихожу посмотреть на вашу могилу и где я не осмеливаюсь смотреть на нее и иду мимо, я прохожу вдоль кладбищенской ограды, вечером ворота всегда закрывают, вас охраняют за этими стенами, за вами следят, как за той, другой, которая была в Калькутте, везде и всегда одни и те же замкнутые, охраняемые стены, во всех книгах. Ваше имя выгравировано на плите, за вами наблюдают. Есть часы для посещений. И, когда я прихожу, я не осмеливаюсь подходить к могиле. Я не могу прочитать это имя. Эти две даты.

Что это значит?

Через две недели после 3 марта я ухожу из дома номер 5 на улице Сен-Бенуа. Мне нечего больше там делать. Все кончено. Все мертво. Эта квартира больше не имеет никакого значения. Она пуста. Я беру с собой две большие сумки и иду в комнату, которую вы оставили мне на этой же улице с другой стороны, возле кафе «Флор», у вас будет хотя бы крыша над головой, Ян, я не хочу, чтобы вы остались на улице.

Я перехожу улицу, поднимаюсь в эту комнату и запираю дверь. А потом я начинаю всего бояться, я выхожу все реже и реже и заказываю все на дом, и еду, и, главное, выпивку, целыми неделями я ем пиццу, потом кускус и затем месяцами весенние рулеты и китайские салаты. Я никуда не выхожу. Я боюсь. Я не хочу жить. Я не знаю, как мне убить себя. Я смотрю подряд все программы по телевизору, слушаю радио, но не «Франс Мюзик», а только одни глупые песенки, все хорошо, мне все подходит, я больше ничего не читаю, кроме газет иногда, я выхожу, только чтобы купить в киоске «Либерасьон» и «Монд». Я решил повеситься на оконной раме. К ее углу я привязал ремень. Встал на стул, просунул в петлю голову, у меня все получалось, моя голова прекрасно прошла в эту петлю, попытка выглядела вполне убедительно. А потом я подумал, что из-за тяжести пояс порвется или же не выдержит рама, я стал думать, что я лишь начну задыхаться, но не смогу повеситься и умереть, что это не самое удачное решение. Я думаю о метро, потом о Сене. Я думаю о револьвере, но как я могу купить его, как можно в таком состоянии пойти и купить оружие, я не могу сейчас выйти. Уже много недель я не моюсь, не чищу зубы, не мою голову, я больше не бреюсь, от меня, наверное, плохо пахнет, вся эта грязь уже должна быть видна, грязные рубашки, грязное постельное белье, сваленные в кучи газеты, разбросанные по полу бутылки из-под красного вина, белого вина, розового вина. Через несколько месяцев почти вся комната завалена одними газетами и бутылками. Я еще спускаюсь, чтобы выбросить остатки еды, говорю себе, что по крайней мере не будет вонять гнильем. Я в полном сознании, я лишь немного пьян, настолько, чтобы в любой момент уснуть, меня больше нет, нет больше ни дня, ни ночи, нет времени, я на помойке. Мне хорошо от этого. Я сам — помойка. Я ни о чем не думаю. Я не думаю о вас. Хотя нет, иногда со мной это случается, я говорю себе, что должен пойти на кладбище, сходить на вашу могилу, убрать увядшие цветы, привести все в порядок, у меня не получается дождаться автобуса, поймать такси, я не могу больше перейти бульвар Сен-Жермен, я боюсь упасть, боюсь кого-нибудь встретить, боюсь, что меня увидят таким, спросят, как дела, я разучился ходить. Очень поздно, когда все уже закрывается, я спускаюсь в табачную лавку, потребность курить заставляет меня пойти туда, пересечь бульвар и купить блок «Бенсона». Я дрожу. Я боюсь, что у меня не получится. Но потом каждый раз у меня получается. Это потрясающая победа: у меня есть сигареты на несколько дней, у меня есть вино, которое принес недавно молодой китаец, все нормально, я пока не кончаю с собой. Я даже больше не думаю об этом. Я ложусь на кровать. Я курю, я что-то слушаю по радио, все хорошо. Я жив. Кто мог прийти сюда за мной? Я заперся в этой комнате-помойке, и вас здесь нет. Это не депрессия, нет, просто усталость, бесконечная усталость, накопившаяся с лета 80-го, усталость от всей той жизни, от книг, от вас, от самого себя, от всего вместе, понимаете? Я больше не могу. У меня нет больше никаких сил. Я больше ничего не понимаю. У меня нет никакого занятия, и я не умею позаботиться о себе, я не знаю, как жить одному, без вас. Я не хочу быть без вас, я не хочу говорить о вас, ни с кем, даже с самим собой, я не забываю о вас, но я недалек от этого, мое отвращение настолько велико, что воспоминание о вас живой невыносимо. Я вновь вижу ваше лицо в морге Батиньоля, ваше неподвижное тело, одетое в зеленое пальто и в туфли из светлой кожи, я вижу все это и понимаю: вы мертвы. Вас больше нет. Вашего тела не существует, за ним нельзя ухаживать, мыть, заставлять есть, ласкать, любить, смеяться, плакать. Я не могу больше дарить вам свою заботу. Вас больше не существует, вы не можете коснуться меня, забрать меня с собой за пределы смерти. Ничего больше нет. Я остался здесь, а вас похоронили в глубокой яме на кладбище Монпарнас. Я не мог сделать иначе. Нужно было избавиться от вашего мертвого тела. Его невозможно было оставить на улице Сен-Бенуа. Что делать с мертвым телом? После вашей смерти именно я должен был позаботиться о том, что с ним станет. Его нужно было убрать, чтобы оно исчезло, чтобы никто не видел его, чтобы похоронное бюро сделало для этого все необходимое, это их профессия, они знают, что нужно делать, я же сделал все что мог, я больше ничего не могу сделать для вас. Я отпускаю вас.