Рейчел Сейфферт - Темная комната

По ночам, когда падают бомбы, Гельмут лежит без сна и слушает. Если взрывы раздаются близко, он кричит прямо в этот грохот – как в ту ночь, когда он убегал от самолетов. Крик обжигает горло. Ничего, кроме взрывов, не слышно, воздух нашпигован бомбардировщиками и зенитками. От страха Гельмута бросает в жар, а потом – от пота – в холод; на рассвете он разжигает печку и в тихом утреннем свете засыпает. А если бомбы взрываются далеко, удары и рев почти убаюкивают Гельмута, подобно товарнякам, под которые он засыпал подростком.

Лучше этот далекий шум, чем тишина. В безмолвные ночи на Гельмута наваливаются сны, те же, что мучили его в темной комнате, только теперь усугубленные голодом и стужей. Разбитые окна затянуты сверкающей коркой льда, и в ней отражаются мутти и отец, положивший руку ей на плечо. Лед тает, видение от теплого дыхания проступает четче – и снова затуманивается. Рассеивается, смазывается от прикосновения пальцев. Исчезает.

Дни без дела и фотографии кажутся пустыми и долгими, а от голода часы тянутся еще дольше. Гельмут пробует спать, но кошмары гонят его из подвала на улицу, а закоченевшие ноги приносят на вокзал. Там теперь новый охранник, и Гельмут постепенно заводит с ним знакомство, беседует о поездах, как когда-то, мальчишкой, беседовал с прежним охранником. Этому постовому Гельмут не по душе. Настырный, рука скрюченная, пальто грязное. Но когда Гельмут показывает на развалины своего дома, охранник проникается жалостью, вдумчивее слушает и пускает Гельмута на платформу посмотреть на поезда. Иногда в студеные дни он выносит этому странному парню, торчащему возле путей, кружку жидкого супа. Расспрашивает о родных и понимающе кивает, когда Гельмут повествует о работящем папи, преданной мутти и их послушном единственном сыне. Излагая свою историю, Гельмут смотрит на приходящие и отбывающие поезда, голос его течет ровно, он пьет суп, но избегает смотреть на охранника. А тот, догадываясь, что родители Гельмута не эвакуировались, а погибли, предлагает ему постоянную работу – подметать перрон. Платить ему не платят, зато кормят в вокзальной столовой и выдают пальто с форменной бляхой на нагрудном кармане.

С восточного фронта начинают возвращаться демобилизованные: оборванные, покрытые шрамами, безрукие-безногие калеки. Некоторые побираются на перроне: сидят на дырявых одеялах, невозмутимо выставив напоказ свои увечья. Это и стыдно, и запрещено; Гельмут обязательно сообщает о них охране. Он негодует на них за то, что они позорят погоны. Ватное форменное пальто отлично скрывает неровные плечи, и Гельмут наловчился подметать одной левой рукой, закладывая правую в большой нагрудный карман. Он работает метлой сосредоточенно, мелкими сильными взмахами, и охранник не нарадуется на свой перрон. Гельмут рад похвалам и трудится на совесть. Вечером, когда вокзал запирают, он неохотно отдает охраннику свое пальто.

В феврале англичане перестают бомбить Берлин, и за дело берутся американцы. Пара налетов – и на день-два движение поездов замирает, пока не починят рельсы. Но и тогда Гельмут ходит на вокзал и, надев пальто, сидит на перроне. После наполненных криком, студеных, голодных ночей он измучен и растерян. В тишине вокзала, под остатками стеклянной крыши, он то и дело проваливается в сон, ему снятся поезда, набитые оцепеневшими людьми, вереницами уезжающие из Берлина на восток. Эти сны не такие страшные, как ночные кошмары, но и они выбивают Гельмута из колеи; он встает и, пока держат голодные ноги, шагает по пустым платформам.

Летом сорок четвертого, пока союзники заняты освобождением Франции, бомбежки ненадолго прекращаются. В период затишья Гельмут больше работает на вокзале, убирает не только перрон, но и подсобные помещения. Охранник дает ему с собой картошки или овсяной крупы, и, позаимствовав из вокзальной столовой кастрюлю и миску, Гельмут учится готовить. Ночи становятся короче и теплее, кошмары бледнеют, не снятся иногда по целым неделям. Теперь, когда он не так изможден и сил прибавилось, он снова берется за камеру.

На улице теплынь, летом по утрам и вечерам бывает такой свет, что Гельмуту с его глазом фотографа просто не устоять. Косые лучи солнца золотят стены домов и груды мусора, отбрасывают на развалины, выщербленные площади и мостовые длинные причудливые тени. Гельмут встает рано, до рассвета уходит из подвала, каждый день проделывая один и тот же ритуал. Он отпирает темную комнату и, выбрав камеру и взяв строго ограниченное количество пленки, отправляется в город, чтобы успеть заснять огромную небесную ширь и разрушенный Берлин. Часовую башню, одиноко возвышающуюся над церковью Кайзера Вильгельма, и соседние развалины Тиргартена. Скелеты гранд-отелей на Унтер ден Линден. Обломки люстр, поблескивающие среди складок разорванных, грязных гобеленов. Гельмут хочет украсить гобеленами свой подвал, но от весенних дождей они разбухли, напитались влагой и вонью.