Томас Гунциг - Что-то было в темноте, но никто не видел

Вот так. Я стал юношей, и половое созревание мучило меня галлюцинациями.

Мир был полон роскошных девок с эластичной кожей и солнечными ляжками, но все они, не белые и не пушистые крольчихи, жили интригами и минировали каждый дюйм своего сада. В общем, я зарекся туда ходить и довольствовался тем, что смотрел на них издали — через запретные журналы, фильмы с клубничкой и желтую прессу. Мое первое представление об этом деле строилось из не вполне понятных сцен групповухи, макроснимков, замысловатых поз, скверного грима, механических мужчин и безупречно отлаженных женщин. Игрушечные солдатики и куклы Барби моего детства зарабатывали на жизнь как могли, и я всех их знал по именам: Олбэн, Шэрон, Барбара, Катарина.

Вот так я и стал грибом. Вся моя жизнь пропиталась запахом микоза. У меня росли маленькие корешки, и я пускал их направо и налево, без особой энергии, просто в надежде хоть как-то подпитаться, чтобы не отдать концы, а большая шляпка мало-мальски прикрывала меня и защищала от непогоды.

Я жил под слоем живой материи, а в мертвой материи порой встречал таких же паразитов и завязывал с ними знакомство. Вскоре у нас внизу сколотилась компашка, и мы частенько собирались, чтобы с увлечением поговорить о девках, тех, сверху, о наших маленьких корешках и больших шляпках.

Я сохранил хорошие воспоминания о той поре, может, даже, лучшие в моей жизни.

Мы никому не нравились, и повсюду люди старались нас извести. Вот и я попался Церкви пасторской помощи; меня с брезгливой гримасой вытащили из навоза, отскребли, отмыли, как могли, попытались даже отодрать мои маленькие корешки и большую шляпку и определили в середку зоны степей на неблагодарную работу — теллурический трах.

Вот уже который месяц я рою, а остальные, когда я прибыл, рыли уже несколько лет, и дорылись мы до неимоверной глубины. Жаль только, что из-за Дайкири, который потерял все замеры за прошлый год, сами теперь толком не знаем, до какой.

Наверно, можно было бы попросить кого-нибудь из технических спецов все пересчитать заново, но Дайкири взял с меня слово помалкивать.

— Дай слово, — потребовал он.

— Ладно, — согласился я.

Мораль — мы горбатимся на работе, которая на фиг никому не нужна, да еще и результатов ее никто не знает. По мне, так уж лучше быть навозным грибом, чем слепым кротом, и вообще, гнилому паразиту живется лучше, чем пустопорожнему трахалю. Но на этот счет мнения разделились.

Наступил октябрь. Хороший месяц, когда редкий турист может сказать, что потратил свои бабки не зря.

Степь еще хранила летнее настроение, была полна ярких красок, истомы, неги и густых ароматов.

После весеннего усилия жизнь замедлила ход. Она отдалась поначалу потокам жаркого воздуха и вертикальным лучам солнца с долгим вздохом, с долгим содроганием, точно девственница своему девственнику, затем, усталая, безвольно замечталась на долгие недели. Но мало-помалу среди всей этой точно раскинувшейся на ложе природы стали появляться первые приметы перемен. Молодые побеги, прежде такие буйные, изменили цвет — от зелени упоения до рыжины летаргического сна.

А мы все суетились вокруг буровой установки. Лебедка подняла из ямы очередную порцию обломков, два или три больших ковша, и ссыпала их в стальной бак на колесиках.

Я оставил их — пусть вкалывают — и пошел в мастерскую описывать новые образцы.

Я вытолкнул бак на середину помещения, надел рабочие рукавицы и принялся рыться в камнях и пыли.

Извлек два-три куска гранита, ни большие, ни маленькие, в самый раз для описания. Приготовил специальный ящик, поместил в него камни. И тут заметил на одном из них цветное пятнышко. При свете я без труда разглядел, что это, скорее всего, какое-то маленькое ископаемое. Похоже, коготь или очень острый зуб.

В баке наверняка были и другие останки древней зверушки — вот бы ее восстановить!

Я снова погрузил руки в кучу камней и отыскал еще с десяток похожих окаменелостей, но в целую картинку они не складывались. Я выложил еще несколько когтей и кое-что поинтереснее — перепончатое, как у летучей мыши, крыло, челюсть странной продолговатой формы и несколько фрагментов, распознать которые не удалось.

Я был взволнован своим открытием, но ни слова не сказал о нем Дайкири. Мне хотелось быть первым — вдруг повезет, какой-нибудь ученый заинтересуется, отстегнет мне на чай и скажет доброе слово. Больше мне ничего не надо, но что мое, то мое, делиться я ни с кем не намерен, так что молчок.