Джулиан Брэнстон - Вечные поиски

Теперь кобыла, привязанная у дальнего конца моста и наблюдавшая за происходившим с лошадиной веселой иронией, решила, что раз все остальные вздумали поплавать, так чем она хуже? Она сбросила небрежно накинутые ей на шею поводья и протопала в воду, не без тревоги и торопясь нагнать Старого Рыцаря, чьи песни о крылатых скакунах и золотых героях все еще живо звучали в ее ушах.

Чемпион по боксу вернулся к Онгоре и стоически доложил обо всем произошедшем. Онгора впал в ярость, обожал его «пустоголовым павианом» и объявил, что теперь придется вести поиски не только старика, но и их мозгов. По мере продолжения этой тирады чемпион по боксу впал в мрачную угрюмость. Наконец он сказал, что связываться со стариком – прямая дорога в ад. Чего же еще ждать, ловя Дон Кихота.

– О чем ты говоришь? – грозно спросил Онгора.

– Либо книжка ожила, либо в книжку его запихнули живьем, – ответил чемпион по боксу, – потому как разницы между ними и на волосок нет.

Для Онгоры это явилось откровением, и он мог только застыть, разинув рот на вытекающие отсюда следствия.

Унижение, ярость, откровение – наутро после чтения Онгора вновь пережил их. Но имелись и компенсации. Он получил пакет, листы сатиры герцогини с приложенной запиской, написанной ее тщательным почерком, в которой – а он внимательно перечитал записку несколько раз – не крылось ни намека на то, что она горда своим творением. Записка содержала просьбу прочесть рукопись и подготовить ее для публикации (если она ее достойна), как они условились. Тут он улыбнулся ее доверию. И понял, что она едва ли могла вообразить, что ее продуманные строки окажутся в небрежной физической близости с ним, только вставшим ото сна, в халате на голом теле. Это его приятно щекотало: ее олимпийский горний воздух и бодрящий ветер, и его смрад остывающего жара Диониса, эссенция его наслаждения. Он упивался потаенными правилами их письменного общения – пока он ублажал ее иллюзии, она ублажала его чувственность.

Он положил прочесть сатиру незамедлительно. Ознакомился с ней еще до конца утра и убедился, что короткое произведение вполне оправдало, если не превзошло его надежды. Он займется ее опубликованием как можно скорее, одновременно принижая ее в мыслях герцогини с помощью, да-да, чрезмерных восхвалений. Будет достаточно, думал он, распространить ее при дворе, и до истечения месяца Сервантес станет всеобщим посмешищем. Все будут ломать голову, кто написал такую отличную вещицу. И вот тогда он деликатно, будто шепот в склепе, даст понять, что автор – герцогиня. Десятком фраз, написанных за один день, герцогиня докажет всю неприемлемость Сервантеса для двора. А затем он, разумеется, распустит слух, что ментором герцогине в ее новообретенном сатирическом таланте был не кто иной, как скромно улыбающийся лучший поэт страны и в ближайшем будущем – избранник императора.

Ночью к нему пришла Микаэла, распаленная своим выступлением на сцене. Поскольку герцогиня не выходила у него из головы, он не удержался от сравнений. Его актриса, размышлял он, и его Богиня. Какая ирония, подумалось ему, что Микаэла в какой-то преходящей пьеске играла богиню. Она никак не была создана для божественности, ведь особенности ее привлекательности – язвительность ее языка, грубое кокетство, инстинктивная алчность в ее глазах – все предупреждало об опасности.

Они пили вино, болтали, о том о сем. Им нравилась жесткость друг друга. Пока их честолюбивые устремления занимались любовью, мысли Онгоры вернулись к возможностям, заложенным в завершенной сатире.

А потом, когда Микаэла мирно упокоилась под одеялом, сознание Онгоры продолжало бодрствовать в темноте. Он знал, что сатира герцогини, без сомнения, попадет в цель. Но не исключено, что можно что-то добавить. Почему бы ему не написать, как принято, предисловие, написать анонимно, и опубликовать его с сатирой как единое целое. И тогда предисловие и сатира убедительно докажут, что проза Сервантеса лишена каких-либо достоинств, что так писать может кто угодно. И поражение Сервантеса будет полным.

Он встал с кровати, быстро облачился в халат и зажег светильник на письменном столе. Теперь, когда у него появилась тема – смешивание с грязью другого человека, – язык его пера обрел нужное красноречие. Его предисловие представляло собой издевательский каталог ран Сервантеса, его сексуальной неадекватности и низкого социального положения. Голос насмешки сделает унижение абсолютным, подумал он, и уж если это не смешает Сервантеса с грязью, тогда он, Онгора, никогда уже больше не благословит свою руку.