Марен Мод - Сальто ангела

— Жан, к доске.

Я обдумываю фразу левой частью головы, а правой рукой нажимаю на мел, который скрипит, сыплется и сопротивляется, как и я сам. Если бы мне разрешили писать левой рукой, у меня был бы аккуратный округлый почерк и получались бы красивые, как на вывесках, буквы, а не эти болезненные каракули, и мой мозг не страдал бы.

В саду за домом, вдали от семейной инквизиции, я играю в серсо левой рукой, я кидаю мяч тоже левой рукой, она у меня ловкая, гибкая и развитая, но они не хотят этого, даже мама — и та не хочет.

Они так много отвергают во мне, что мое собственное «я» должно жить втайне. Когда я один, я делаю только запрещенные вещи, но это они заставили меня чувствовать себя виноватым за собственное существование.

Мама спорит с папой. Между собой они себя называют «мама» и «папа»… и никогда — Жюльетта и Пьер. Они ощущают себя родственниками, но как бы боятся признаться, что они муж и жена, что они любовники, независимые люди.

— Папа, мне нужно с тобой поговорить. Речь идет о моем маленьком брате. Он бегает повсюду, как собачонка, сорвавшаяся с поводка. Мама его ловит. Он голый и выскальзывает из рук, точно червяк. С неизъяснимым отвращением я наблюдаю издали, как они склоняются над животом Франсуа. Я вижу этот живот самца, и его член, намного больший, чем мой, а ему всего два года, тогда как мне девять. Инстинктивно я сжимаю ноги, и что-то вздрагивает у меня внутри. Ловким привычным жестом папа, а он был фельдшером во время войны, оттягивает крайнюю плоть члена своего маленького сына.

Но почему они занимаются этим на глазах у меня? Осмотр прошел удачно. Франсуа уже в штанишках и бежит к своим кубикам и конструкторам. Внезапно я чувствую нависшую надо мной опасность.

— Подойди, Жан.

Голос отца звучит повелительно. Он хочет сделать мне больно. Однако это не его вина, он хочет это сделать, потому что любит меня, но его нежность ужасна, болезненна.

Мама не хочет. Мама не любит девочек, она их терпеть не может, она их презирает. Возможно, она и меня не любит, но она меня защищает, не отдавая себе в этом отчета, вероятно, виноват мой крошечный член, о котором она никогда не говорит. Что касается папы, то он произносит:

— Я не сделаю ему больно, я только попробую… Попробовать? Он хочет до меня дотронуться? Он хочет проделать со мной это? Потянуть мой член, как только что потянул у моего маленького брата?

Крик, вырывающийся из моей души, сильнее меня, он наполняет меня всего и становится истерическим. Боже, я тебя умоляю, если ты существуешь, как сказано в Библии, я умоляю, сделай так, чтобы он ко мне не подходил, я не выдержу, я умру от собственного крика, мне не хватает воздуха, я задыхаюсь, я сейчас разорвусь, исчезну, меня больше не будет.

— Папа, прекрати, я тебе запрещаю делать это.

Мама победила. Чудовище, приближавшееся ко мне, остановилось, и воцарилась тишина. Кровь перестала стучать в висках. Мне было так плохо, так страшно.

Мама всегда побеждает. Во всем. Власть — это она, твердость, деньги, все главные права в нашей семье принадлежат ей. Пьер — из крестьянской семьи, он всего-навсего школьный учитель со скудным заработком.

Она же из добродетельных буржуа, ее окружает буржуазный ореол Банка Франции, где она получает весьма ощутимую зарплату. Она всегда будет подавлять отца, и тем больше, чем сильнее сознает размеры своей жертвы.

На улице прекрасное июньское воскресенье, теплое и ласковое. Здесь, в храме, все темно и исполнено угрозы, под ногами я ощущаю холод камней. В коротких штанишках, с лентой через плечо, гладко причесанный на пробор, я чувствую себя скованно, я прям, как свеча, которую держу в левой руке. Я продвигаюсь по центральному проходу и приближаюсь к алтарю, отсчитывая свои шаги по красному ковру. Цепочка коротких штанишек приближается к цепочке белых платьиц. Я уже вижу ту, что должна разделить со мной просфору, у нее густые черные вьющиеся волосы, гладкое лицо, нежные розовые губы. Внезапно она тихо произносит:

— Нет! Не рядом с ним.

Вся церковь Сен-Илер слышала это, я уверен. Колонны в стиле рококо отразили анафему, некрасивые витражи двадцатого века, неловкая имитация чудесных витражей прошлого, зазвенели от подобного оскорбления.

Я споткнулся о красный ковер, мои ноги запутались в муслиновом платье идущей впереди меня девочки. Я чуть не упал от стыда, ничего не видя перед собой.

Мой Бог, они догадались, они знают, и я чувствую себя больным, и не надо мне первого причастия, у меня нет ничего общего с этим милосердным Богом, который меня изолировал от всех. Эта глупая девчонка рядом со мной посмеивается и отталкивает меня, она не желает, чтобы я находился здесь. В своем белом платье, с одухотворенным лицом, она на самом деле худшая из негодяек. Она хочет рядом с собой мужчину. Настоящего, из тех, кто за школьной стеной хвастает длиной своего члена и соревнуется в знании ругательств. Она хочет проглотить белую просфору в паре с самцом, точно это свадьба, ей не нравятся моя нежная рука, мои слишком тонкие волосы, мой пробор посередине и мои женственные глаза… Я ее ненавижу и умоляю Бога сделать меня таким, как она. Я съедаю белую просфору со святотатством в душе, хотя в тот миг я даже не понимаю смысла этого слова.