Майгулль Аксельссон - Я, которой не было

Все ящики были вытащены из комода и стояли на полу, их содержимое валялось на ковре. Оно было небогато. Ночная рубашка в цветочек, из которой я выросла еще в четырнадцать лет. Свитер с заштопанным локтем. Розовая пластмассовая щетка для волос. Самодельные бусы, которые я когда-то смастерила себе в приюте. Я подняла глаза. Тумбочки письменного стола были открыты — но не пусты. Мой красный пенал на месте. И закладки. И старые масляные мелки в коробке с пестрой крышкой.

Сверкер шагнул в комнату. Вид у него был обескураженный.

— Что — ограбление?

В ту ночь я в последний раз убиралась в доме моих родителей. Тихо-тихо мыла посуду под тонкой струйкой горячей воды, подметала пол, вытирала пыль, застилала постели. Избегая резких движений, плотно закрыла шкаф в спальне, беззвучно подняла перевернутый стул и поставила на место. Когда уже светало, я спустилась вниз и открыла все окна, а потом стащила с себя платье и стояла голая посреди гостиной, чтобы прежняя жизнь выветрилась из каждой поры моего тела.

Потом тихо поднялась в ванную и долго терла все тело махровой рукавицей, потом почистила зубы и прополоскала горло, потом медленно расчесалась, мазнула духами за ухом, прокралась на цыпочках через переднюю — и вошла к Сверкеру. Он что-то пробормотал, когда я залезла к нему, — не разобрала что. И в ответ положила руку ему на грудь. Она показалась мне новой, незнакомой. Пять лет назад у него не было волос на груди, а теперь мои пальцы проходили сквозь плотные черные завитки. Я прижалась ближе к нему, просунула ногу между его ног и закрыла глаза. Он был горячий.

Он проснулся тут же. Сперва ничего не говорил, лежал и дышал. Я лежала рядом и тоже не шевелилась. Ждала. Готовилась. И наконец это случилось: он провел рукой по моим волосам, потом склонился и поцеловал меня в лоб.

— Я ведь люблю тебя, МэриМари, — сказал он. — Ты же знаешь? Ты же знаешь, что я люблю — тебя?

Я моргаю в темноте, на мгновение растерявшись. Где я? Чья рука лежит у меня на груди?

А потом вспоминаю. В номере «Шератона» в Стокгольме. С незнакомым мужчиной без имени, возраста и национальности.

Вдруг страшно захотелось назад, в одиночество, к себе в номер. Приподняв его руку, выскальзываю из постели на пол, ощупью ищу в темноте свою одежду. Кончики пальцев чуткие. Они знают разницу между его и моими трусами, они поспешно разжимаются, наткнувшись на его белую рубашку, но намертво вцепляются в мою юбку.

От звучного всхрапывания я замираю, едва успев застегнуть молнию, стою не двигаясь и не дыша, пока его дыхание не становится глубоким и сонным. Тогда я наклоняюсь и беру в руки туфли.

И ухитряюсь закрыть за собой дверь совершенно беззвучно.

— Привет, — говорит мужчина за соседним столиком. Торстен оборачивается, пододвигая себе стул. Голос он вроде бы узнал, но ассоциаций никаких. Лицо совершенно незнакомое. Тем не менее Торстен кивает, приготовившись в тысячный раз притворяться, что знает, с кем говорит.

— Ну, как дела?

— Отлично. Поздравляю с новой книжкой.

— Спасибо. Что едим?

Надо ли пересаживаться за его столик? Нет. Они, видимо, знакомы не настолько близко. К тому же тот, другой, уже почти все съел, и, если Торстен останется сидеть за своим столиком, то есть надежда, что собеседник скоро встанет и уйдет.

— Рыбный суп.

— Вкусный?

— Съедобный.

Появляется официантка с хлебницей. Торстен берет ломтик хлеба и кладет на десертную тарелку, потом с пристрастием допрашивает официантку обо всех ингредиентах рыбного супа, прежде чем его заказать. Тот, другой, смотрит на него, чуть улыбаясь.

— Вы так вникаете во все, что едите?

Торстен поднимает брови, но не отвечает. Да что это вообще за тип такой? Может, журналист, брал у него как-то интервью? Или тоже писатель?

Тот, другой, отламывает кусочек хлеба и проводит им по тарелке, потом, шумно прихлебнув последнюю ложку супа, откидывается назад. И только тут Торстен замечает на столе развернутую газету. И отводит глаза, он не хочет знать, о чем пишут в сегодняшних вечерних выпусках. Он уже прошел по улицам и насмотрелся на заголовки.

— А это видели? — спрашивает тот, другой, и поднимает газету. Торстен упирается взглядом в большую фотографию Мэри. Лицо осунувшееся. Торстен качает головой. Тот, другой, ухмыляется.

— Обалдеть, а? Муж Мэри Сундин — гусь перелетный..

Торстен обхватывает рукой подбородок. Что он может сделать? Встать и уйти? Или послать того, другого ко всем чертям? Нет. Это бы означало выдать себя.