Майгулль Аксельссон - Я, которой не было

Мужчина в белой рубашке поворачивается на стуле. Улыбается. Я улыбаюсь в ответ, глядя ему в глаза. Я не боюсь.

Кто-то зажег свечу у гроба, обрядил маму в белое и сложил руки вместе.

Но мира в комнате не было. Может, из-за маминого лица: нижняя челюсть неестественно выдавалась вперед, и казалось, что маму вот-вот охватит приступ ярости. Клупая теффчонка! Я попятилась, ища руку Сверкера. Он взял меня за руку. Мы постояли неподвижно, прежде чем я снова смогла приблизиться к гробу. Расстегнув мамину манжету, я приподняла белый рукав и провела указательным пальцем по четырем цифрам. И вдруг спохватилась: я совсем ничего про нее не знаю, — кем работали ее мать и отец, были ли у нее сестры или братья и что в таком случае с ними случилось. Я не смела спросить и теперь никогда не узнаю; ее мир разрушен, истреблен, уничтожен.

Сверкер ничего не сказал. Но его дыхание согревало мне затылок.

Мужчина в белой рубашке касается моего запястья. Я согласна, только закрываю глаза, пока мы идем через фойе. Позади моих век пустота, я не помню ни Мэри, ни маминого мертвого тела. И не чувствую ничего, кроме тепла руки другого человека. Он прижимается ко мне. Он хочет меня. И я не боюсь. Почти совсем не боюсь.

Когда мы заходим в лифт, он целует меня. У его языка вкус пива.

Он засыпает почти сразу после оргазма. Ну и пусть. Так прекрасно — лежать, ощущая животом тяжесть его руки, слушать его похрапывание и размышлять о том, что только что произошло. Меньше чем двадцать четыре часа тому назад я еще сидела в камере Хинсеберга, а теперь впервые в жизни легла в постель с совершенно незнакомым мужчиной, с человеком, о котором я ничего не знаю: ни имени, ни возраста, ни национальности.

Больше шести лет никто ко мне не прикасался. Тело обрело жизнь. Сердце бьется, щеки горят, и между ног осталось чуть щекочущее ощущение. Мысль вспыхивает во тьме: не этого ли вечно искал Сверкер? Может, ему просто хотелось почувствовать себя живым?

Мэри вставляет ключ в замок и открывает дверь дома. Своего дома. Моего.

В первые годы заключения больше всего я скучала по своему дому в Бромме. Как только в камере гасили свет, я уносилась мыслями туда. Я вешала пальто на вешалку в передней, входила в гостиную и осматривалась. Все так, как и должно быть. Огонь в камине. Раскрытая книга на журнальном столике. Здоровенный гибискус в напольной кадке. На кухне стол накрыт к ужину — белая посуда, цветные салфетки, в духовке запекается рыба — соус тихонько булькает, а корочка постепенно становится золотистой. Открываю дверь прачечной: и тут все в порядке. Стиральная машина и сушилка зияют открытыми дверцами, выстиранные мужские трусы сложены стопкой в проволочном лотке Сверкера, белые хлопчатые трусики — в моем. Над раковиной висит несколько свежевыглаженных рубашек и блузок, все с аккуратно застегнутым воротничком. Поддев все плечики на указательный палец левой руки, отношу рубашки и блузки в спальню и вешаю половину в шкаф Сверкера, половину — в свой, потом подхожу к окну и смотрю в сад.

Сливовое деревце умоляюще простирает ко мне узловатые ветви, но мне нечем его утешить. Юный дубок красивее, он целеустремленно, миллиметр за миллиметром, прибавляет в росте, покуда корни протискиваются все глубже в землю. Скоро он закроет собой всю террасу. Эта мысль мне по душе, жаркими летними днями лучше сидеть под дубом, а не под зонтиком. И если дуб погубит сливу, то к этой утрате я готова. Слив я никогда не любила.

Прежде чем выйти из спальни, я касаюсь рукой покрывала. Может показаться, что я разглаживаю невидимую складку или снимаю волосок, но на самом деле это ласка. Кровать — это дом в доме, и по ней я скучала больше, чем по чему-либо другому. И все-таки я не могу тут остаться, надо сделать пять шагов, что уведут меня прочь из этой комнаты. Выйдя на лестницу, одним глазом заглядываю в гостевую. Там по-прежнему полный порядок, кровать застлана свежим бельем, сверху клетчатое покрывало, два белых махровых полотенца аккуратно сложены на стуле. Спускаюсь вниз. Дверь в мой кабинет приоткрыта, и, прислонясь к косяку, я смотрю внутрь, позволяя взгляду скользить по столу и полкам, забитым книгами. Иногда я захожу и зажигаю настольную лампу на то время, пока обрываю засохшие листья гардении на подоконнике. А выйдя в холл, останавливаюсь у двери в кабинет Сверкера. Она всегда закрыта, ее я не открываю никогда.

Когда входят Мэри и Сиссела, в доме тихо. Дверь в комнату, бывшую кабинетом Сверкера и переделанную в спальню для инвалида, закрыта, дверь в комнату помощника тоже. У Мэри теперь новый кабинет, она забрала свой стол и книги на второй этаж в маленькую комнатку, которая когда-то задумывалась как детская.