Майгулль Аксельссон - Я, которой не было

— Примирение — другое дело, — продолжает она и снова нашаривает сигаретную пачку. — Примириться можно и без Бога. Два человека могут взять и помириться между собой, просто зачесть вину друг дружке. Ну, когда взаимно. И один человек тоже может более-менее сам с собой помириться. Но я-то хотела не примириться, а простить. И убедиться, что папашка остался мне должен. Ведь я была ребенком. Разве ребенок может быть должен ему? Шестилетний — разве он отвечает за свои действия? А?

Мы пристально смотрим друг на друга. Я чувствую, как мои челюсти ходят вхолостую — жуют вопрос. Что он сделал, ее отец? Сиссела снова опускается на стул.

— Ну как можно найти оправдание пьяному, который бьет несчастную шестилетнюю девчонку? Заставляет девятилетнюю девчонку вытирать блевотину, а потом, протрезвев, устраивает ей трепку! Издевается и завидует! И ни единого раза не вспомнил про ее день рождения и никогда, никогда ничего не купил ей на Рождество! Так с какой стати я взрослая должна ходить и маяться и чувствовать себя сволочью оттого, что не желаю иметь с ним дела? А? Господи, иногда я прямо готова в религию удариться, чтобы только испытать, что это за штука. Прощение. Милость. Но не получается. Не могу уверовать, как ни стараюсь. Небеса пусты.

Она замирает, потом ее взгляд снова уплывает.

— А ты? — произносит она. — Ты сама-то как — простила?

Звук, вырывающийся из моей глотки, пугает меня самое. Я шиплю. Сиссела отшатывается.

— Прости, — говорит она. — Я не хотела… Прости.

Но я тоже не знаю, как это делают.

Мари не простила, ни себя, ни других. Отнюдь — она умело избегает подобных мыслей. Просто не впускает их, притворяясь перед собой и миром, будто того, что случилось, не было. И поэтому улыбается, сидя за завтраком. Все, по чему она так соскучилась в Хинсеберге, теперь у нее на тарелке: свежий, еще теплый хлеб, ломтик папайи, английский джем. Она налила себе огромную чашку кофе. Мари не знает меры. И сытости. Неутолимый голод.

Намазав хлеб маслом и джемом, она открывает «Дагенс нюхетер», близоруко наклоняется над передовицей, потом листает дальше. И замирает. Мужчина стоит у ее столика, тот самый мужчина в черных брюках и белой рубашке, он продел указательный палец в петельку для вешалки своего пиджака, небрежно висящего на плече. Он улыбается, подмигивает. Что ему нужно? Почему он так смотрит — с видом довольного альфонса? Ночь кончилась. Он уверился в собственных возможностях и получил оргазм, а она — то, чего ей не хватало. Зачем им вообще разговаривать?

— Morning, [37] Здесь: Доброе утро (англ.). — говорит он.

Она любезно улыбается. Голос совершенно невозмутим.

— Good morning.

— I didn't notice when you left? [38] Я не заметил, как вы ушли? (англ.)

Она морщит лоб.

— Excuse me? [39] Простите? (англ.)

Мари подняла брови, вид у нее удивленный. Мужчина в белой рубашке изображает улыбку, но она тут же гаснет. Он слегка кашляет.

— Last night… [40] Прошлой ночью… (англ.).

Мари примеряет новое выражение лица. Легкое замешательство.

— Yes? [41] Да? (англ.)

— I didn't notice when you left…

Мари поднимает чашку. Верхняя губа кривится в торопливой гримаске.

— I am sorry, but I haven't the faintest idea of what you are talking about. Have we met? [42] Простите, но я не имею ни малейшего понятия, о чем вы говорите. Разве мы раньше встречались? (англ.)

Срабатывает — глаза мужчины забегали, он переминается. Пиджак уже не висит на плече, он сполз на локоть и защищает живот.

— Sorry. I thought you were somebody else. [43] Простите, я обознался (англ.). Мари чуть улыбается.

— No problem. [44] Ничего страшного (англ.).

Он идет к стойке, она провожает его взглядом. А как он думал? Что она замуж за него побежит? Где-то в дальнем уголке сознания девчонки из Хинсеберга хлопают в ладоши. Браво! Нас так просто не возьмешь!

В дверь звонят. Открываю глаза и, замерев, вслушиваюсь. Эркер наполнен белым светом. Уже утро.

На кухне играет радио. Кто-то проходит по холлу, кто-то в уличных туфлях. Сиссела. Помощники Сверкера обувь обычно снимают и ходят на цыпочках. Открывается входная дверь. Приглушенные голоса. Дверь закрывается. Секундой позже опять звонок. Никто не открывает, но на крыльце по-прежнему стоят. Жмут и жмут, и жмут на кнопку. Дверь снова открывается, и я слышу, как Сиссела отвечает. В голосе раздражение.

— Я что, непонятно сказала? Ответ — нет, нет и еще раз нет!

Я морщусь, глядя в потолок. Наверняка журналист, но Сиссела словно напрочь забыла все приемы работы с такой публикой. С утра с ней лучше не шутить.