Владимир Кунин - Мика и Альфред

Пришел только один командир дивизиона – моряк. Позвонили матери бывшего артиллериста. А там плач, вой!… Сегодня утром повесился подполковник двадцати восьми лет от роду.

Выпили за помин души артиллериста, да и разошлись…

Через пару дней как был в военной форме, так и поехал в Ленинградское управление ГВФ наниматься в гражданские летчики. А там уже многочасовая очередь из «запасников». И все галдят, трясут своими летными книжками, хвастаются типами машин, на которых летали, налетом часов. А часы, проведенные тобой в воздухе, – показатель профессионализма и надежности летуна.

Истребители, те вообще помалкивают. Какой у них может быть налет, если их машины больше чем на пятьдесят минут не взлетали?… Штурмовики – тоже. Все они на летном жаргоне – «звери».

Мике в кадрах так и сказали:

– Нет и нет. И не проси! Иди себе по холодку. Нам пикировщики не нужны. Берем только адэдэшников (авиация дальнего действия) и транспортников. Ни истребителей, ни штурмовиков, ни пикировщиков. Нам легче девятиклассника заново обучить с нуля, чем вас, «зверей», переучивать. Вы пареньки безответственные: чуть что – кувырк за борт, парашют раскрыл, а машина – гори она синим пламенем… А мы без парашютов летаем. И нам в холку пассажиры дышут. Нам не прыгать надо, а на полосу аэроплан сажать аккуратненько. Иди, иди!…

– Но у меня же шестьсот семьдесят два часа налета! – возмутился Мика. – Вы хоть в летную книжку-то загляните!

– Слушай, парень… Не смеши ты, ради Господа. У нас на «гражданке» и три тысячи часов – налет-то средненький, а ты…

Ночью Мике приснился его Вечный Сон…

Будто сидят они с Папой, с Сергеем Аркадьевичем Поляковым, на берегу океана под пальмой…

Но не высокой, как все остальные, а под низкой, развесистой и разлапистой – точно такой же, как и пальма, стоящая между гардеробом и сортиром в ресторане «Кавказский» на Невском, угол Плеханова…

За этой ресторанной пальмой видны белые-белые сверкающие домики, и из глубины островка слышатся веселые, счастливые голоса… Кто-то даже «Голубку» напевает.

… И Мика страшно доволен, что Папа может увидеть его уже совсем взрослым, летчиком, старшим лейтенантом…

То, что Мика уже никакой не летчик, то, что он уже вышиблен из армии, из авиации, Мика об этом помнит, но Папу огорчать не хочет. Не говорит ему об этом…

Сидит Мика в полной военной форме – в гимнастерке с погонами, бриджах с голубым кантиком, в сапожках хромовых начищенных, но почему-то в своем старом шлемофоне. И колодка соединения связи ему все время в стакан норовит попасть!…

Сергей Аркадьевич, очень постаревший, осунувшийся, небритый, но тоже в летной форме, которую Мика прекрасно помнит по всем Папиным фотографиям того времени: в пилотке с царской кокардой, прекрасном французском комбинезоне, в черных лайковых перчатках, а жесткий шлем с большими очками – «консервами» пристегнут к Папиному поясу…

Они сидят в плетеных дачных скрипучих креслицах и лениво прихлебывают из граненых стаканов разбавленный военторговским малиновым сиропом спирт, и только Мика хочет сказать отцу, что это, дескать, спирт из самого последнего оружия – из ракеты А-4 и что это его собственный остров, на котором они теперь с Папой будут жить вдвоем…

…как вдруг слышит, что Папа, оказывается, уже что-то давно говорит и говорит, как всегда, негромко и чуточку иронично…

– …а теперь представь себе – шестнадцатый год под Ригой, я иду на своем «блерио» на высоте метров полтораста, а сверху и сзади на «ньюпоре» меня прикрывает князь Лерхе. Я тебе про него рассказывал…

– Елки-палки, Папа! – вдруг нагло и бездарно изрекает Мика. – Ну чем он в то время мог тебя прикрывать?! Луком и стрелами?

Мика слышит себя со стороны и приходит в ужас: как он смеет так разговаривать с отцом?! Откуда это в нем такое щенячье превосходство?…

Сергей Аркадьевич встает, снимает с себя пилотку, засовывает ее за пояс, надевает на голову шлем с очками, поворачивается к Мике и тихо и презрительно говорит:

– Дурак.

И уходит из-под разлапистой ресторанной пальмы в сторону океана, навстречу солнцу…

Мике хочется рвануться за отцом, умолять простить его за идиотскую шутку, обнять, упросить вернуться назад под эту странную пыльную пальму…

…но что-то мешает ему подняться из плетеного креслица! Тогда он опускается на колени и, как в детстве, на четвереньках начинает ползти за обиженным отцом… Как же он посмел?… Как он мог – это же его отец!… Ведь он всегда знал из Папиных же рассказов, что на «блерио» и «ньюпорах» того времени уже стояли пулеметы «гочкис», синхронно стрелявшие через винт!… Как же он сумел так отвратительно сострить?… Нету, нету ему прощения!