Владимир Кунин: Сошедшие с небес

…лилось с заезженной старой пластинки…

Темнота населена неясными приглушенными звуками. И среди них – шепот – торопливый, срывающийся, лихорадочный, словно горячечный бред:

– Я люблю тебя… Боже мой, как я люблю тебя!

– И я… И я тебя люблю, солнышко мое…

– Тише, родненький… Тише, миленький… Тише, Сереженька.

– Пускай… Чего теперь бояться?

– Господи! Ну почему так поздно? Где же ты раньше был?

– Я всегда был с тобой, Машенька. Ты просто не знала об этом. И я не знал…

– Я люблю тебя… Я так тебя люблю!…

Откуда-то стал возникать слабый желтый свет. Он выхватывал из кромешной тьмы уродливые каменные стены, стонущих раненых – они лежали по углам узкой пещеры, прорубленной в нагромождении скальных пород.

Кто-то нес керосиновый фонарь, негромко выкрикивал:

– Санинструктор! Санинструктор! Маша! Где ты? Там у Тенякова опять кровотечение. Ты где, Маша?…

– Пить… Пить… Пить… – стонут из всех темных углов.

Белеют бинты в слабеньком свете керосинового фонаря.

– Маша!

– Иду!

Маше восемнадцать лет. Она худенькая, грязная и оборванная. Поднялась с колен, подхватила санитарную сумку, погладила по лицу лежащего двадцатилетнего младшего лейтенанта:

– Полежи, Серёженька. Я скоро вернусь. Полежи, любимый…

Сережа – летчик. Это видно по погонам истерзанной гимнастерки. На нем брюки с одной штаниной. Нога, на которой нет штанины, замотана грязными бинтами с заскорузлыми пятнами засохшей крови. Под боком лежит немецкий автомат «шмайссер».

Оружие здесь лежит возле каждого раненого. Все полуголые – жара, душно, пот заливает лицо, разъедает глаза.

– Пить… Пить… Пить…

И словно убаюкивая лежащих, откуда-то плывет довоенное, сладкое:

На полуслове оборвалось танго, и чей-то вкрадчивый женский голос со слабым немецким акцентом и характерной радиохрипотцой сказал:

– Германское командование обращается к вам с благородным гуманным предложением: вы должны выйти из подземелья и сдаться. За это вам гарантируют жизнь и свободу…

Вернулась Маша с огарком свечи. Снова опустилась на колени перед Сергеем:

– Вот у нас с тобой и свет есть… Теперь бы только выжить.

– Нам известно о вас все, – говорил мягкий женский голос с немецким акцентом. – Мы знаем, что вы погибаете от жажды и голода, каждый день вас становится все меньше; нам известно, из остатков каких воинских частей состоит ваш подземный гарнизон; знаем, кто вами командует…

– Не слушай, не слушай… – торопливо зашептала Маша.

– Я не слушаю. Я смотрю на тебя, Машенька моя… Моя Машенька.

Кто-то неподалеку прошелестел:

– Водички… глоточек…

– Нету пока водички, лапушка. – Маша подскочила к раненому. – Потерпи. Может, к ночи… Вчера же удалось, помнишь?

– Не дожить мне до ночи…

– Доживешь, что ты! Мы все доживем. Обязательно!

А женский голос с немецким акцентом откуда-то говорил:

– Мы перекрыли единственный источник воды – колодец у главного входа в каменоломню. За ним установлено круглосуточное наблюдение. Ни одному из вас не удастся достать оттуда хотя бы каплю воды…

Щелчок, и снова мужской надрывный голос страдальчески запел:

В глубине пещеры возник шум борьбы, послышались крики:

– Нет! Нет! Нет! Не дам!!! Не смеете!…

– Попался, гад!

– Пустите! Не отдам! Не отдам!… Нет у вас таких прав!…

Трое легкораненых держали старика-санитара и вырывали у него из рук металлическую банку – нечто вроде небольшого бидона. Из темноты появился закопченный оборванный подполковник, посмотрел на старика-санитара тяжелым глазом.

– Заначка у гада! – в истерике кричал один раненый, а второй плакал навзрыд: – Прятал… Прятал, сволочь!…

– Раздать воду раненым, – хрипло приказал подполковник, облизывая пересохшие, растрескавшиеся губы, и ушел в темноту.

– Пустите меня!!! – дико закричал старик-санитар и рванулся.

Банка вылетела из его рук, упала – вода растеклась по земле, оставив только влажный след.