Денис Гуцко - Тварец

Эта ее усугубляющая участливость… Лучше уж огрызнись в ответ, поскандаль по-человечески. Обидься. Поплачь. Прекрати, наконец, вести себя как наемная нянька с ребенком из новорусской семьи.

— Надя, ничего у меня не случилось. Тебе от этого легче?

Помолчала немного. Тишина какая-то шаткая — будто во время паузы в разговоре она успевает что-то сделать: помахать кому-то рукой, переложить что-то на столе, перейти с места на место.

— Ладно, Жень, обнимаю.

Кудинов нажал на “отбой”.

Быть с нею легким он сумел совсем недолго. Спекся сразу после свадьбы. Но Надя, казалось, этого до сих пор не заметила. Как в самом начале она говорит: Женек, обнимаю, — и миллионы шелковых колокольчиков рассыпаются в ее голосе… Черт! Сам он переживает с Надей необъяснимое волнение, тревогу сродни агорафобии. Она так невозмутима, ее всегда так много, так много, так непреодолимо много. Нет, быть с нею легким невозможно.

— Такие вот дуршлаги, — пробубнил Кудинов.

Еще раз всмотрелся в тени у себя под ногами, примериваясь к неуступчивой метафоре.

Пятница, как водится, дожимает — напоследок командует: ап! “Ну-ка, в стоечку, в стоечку. Держим-держим-держим”. Но сегодня Кудинов вне игры. Дел пятничных не осталось, понедельничные затевать глупо. В окна переходной галереи, выходящие внутрь банка, ему видны кусок холла и оперзал. По залу стелется бубнеж рекламных роликов, транслируемых на огромную “плазму”, над галереей гудит вентиляция. В отделе вкладов несколько смурых дерганых клиентов. Верзила с мотоциклетным шлемом самый непоседливый. Боится не успеть до закрытия. То кинется к кассе, то — обратно в кресло. Шлем его — распухший бедный Йорик — бултыхается, насаженный на крюк согнутой руки. То в одном, то в другом коридоре за спиной Кудинова цокотят каблуки — то начальственно вальяжные, то служиво-рысистые. Из подземелья кассы, открытой для проветривания, долетают обрывистый писк и бульки смеха — все, что осталось от голосов кассирш по пути на поверхность.

Жалюзи нашинковали солнце на тонкие золотые полоски…

Вспомнив тени-дуршлаги, Кудинов раздраженно морщится: пристанет же!

Вот именно эти минуты — не честные последние минуты рабочего дня, а лживые, двуличные минуты перед теми, последними — стабильно вгоняли Кудинова в тоску. Старался проскочить их, подбирая самое бессмысленное занятие — вроде подготовки отчета о запросах газетчиков, на которые все равно никто никогда не отвечал. Кудинов давно заметил, что именно бессмысленный труд лучше всего скрепляет этот ежедневный разрыв временного континуума: тоску сменяет сладкая истома обреченности — демон скуки милостиво принимает жертву… Ко всему прочему Башкиров имел привычку эдак в полшестого наведываться в кабинеты с каким-нибудь неотложным заданием. В какой сунется, угадать невозможно. Правило про снаряд и воронку не работает: может в один и тот же отдел и два, и три раза подряд шарахнуть. Все должны быть на местах, желательно в трудовом загибе. Иначе можно отхватить сюрприз под дых:

— Мне это нужно к двенадцати в понедельник, потрудитесь не задерживать.

Возможно, вернуться к себе и сыграть в финишный рывок не помешало бы. Идти к Башкирову с отпускным заявлением Кудинова отговорила секретарша Лилечка:

— Кажется, его Москва сегодня отымела. Я, правда, не уверена. Но звуки из кабинета были, знаешь… Ему Дударев звонил. Смотри, конечно… Я бы не рискнула.

Он тоже — не рискнул. Но, что называется по случаю, вполне мог бы про отпуск свой ввернуть. Вламывается к нему Башкиров — а он, отрывая от монитора сосредоточенное свое лицо, говорит: “Можно к вам зайти, Дмитрий Семенович?”. А подтекст такой — дескать, как удачно вы нас навестили, а то секунды свободной нет к вам выбраться. Башкиров, не решаясь отмахнуться от взмыленного героя: “По какому вопросу?”. А он, устало, но сдержанно пожимая плечами:

— Вы отпуск обещали. В июне. Июнь скоро кончится…

— Заявление готово? Давайте подпишу.

Может. Вполне.

И вот оно, вот — устроиться на лоджии, включить ноутбук… правой кнопкой “мыши”: создать новый… и слово за слово — то путаным выплетая узором, то сваями вбивая во временно безжизненную пустошь… ну, здравствуй, новый мир, я твой создатель…

Конечно, с б о льшим удовольствием Кудинов положит ему на стол заявление об увольнении — но это потом, потом. Аккуратно нужно с мечтой. Мало ли. Как с земным давлением после резкого подъема с глубины: рванешь наверх, и вот оно, готово — кессонова болезнь. Рвота, трясучка, обморок. Грубая палубная проза, боль и антисанитария — а все из-за банальной нетерпеливости. В общем, приближение счастья — не повод для идиотизма.