Айрис Мердок - Книга и братство

Впрочем, Джин не скучала от безделья. Теперь, когда она была с Краймондом, она обнаружила, что все глубже и глубже погружается в любовь. Она жила любовью. Когда она оставалась одна, ее долгими часами преследовала дрожь, трепет любви. Никогда прежде она так живо не испытывала ее присутствие — предельное единение с другим существом, взаимопроникновение тел и душ, интуитивный абсолют обоюдной самоотдачи, любовь двух богов. Забвение себя, ослепительная слепота соития были частью и всей их жизнью, составляя таинство или ритуал, которым она жила, одним бесконечным мгновеньем его предвкушения и воспоминания о нем. Молчание вдвоем, сон вместе заставляли ее плакать от счастья или рыдать в душе от нежности. Ощущение надежности частью внушалось его абсолютным верховенством во всех вещах. Он определял, когда и для чего им ложиться в постель. Краймонд, хотя и очень страстный по натуре, отличался чрезвычайно пуританским поведением. Он не говорил о сексе, в постели oт него было не услышать грубых слов, а то и вообще ни слова. Он не позволял Джин видеть его раздетым; она тоже раздевалась быстро и сдержанно, показываясь или полностью одетой, или уж полностью обнаженной. (Она поняла: случай с Тамар неприятно поразил его отчасти потому, что был нарушением этого правила.) Теперешняя их близость, образ существования приобрели совершенно иной характер, отличный от того, что было в Ирландии. Там их тайные любовные встречи, представлявшиеся столь прекрасными, омрачались не только страхом, что Дункан все узнает, но и страхом ожидания конца чего-то слишком неожиданного и чудесного, чтобы длиться долго. В Ирландии они были бесприютными, и это сказывалось тревожной свободой, которая действительно подтачивала их любовь. Они как бы оглядывались назад, ища счастье, по крайней мере Джин оглядывалась. Сейчас они жили в экстазе, к которому неприменимо понятие счастья. Однажды, когда она сказала Краймонду, что счастлива, он, казалось, был удивлен, как если бы это было нечто, что следовало принять к сведению наряду с прочим. Она сказала себе, что ему близко понятие экстаза, но не понятие счастья. Не ради счастья было все это . Когда Джин, просыпаясь с ним рядом, или ожидая его возвращения домой и дыша медленно и глубоко, ощущала в себе покой, космическую реальность этой радости, которая теперь не имела названия, она думала о том, что, несомненно, этого ей хватит, чтобы наполнить дни и часы до конца жизни. Она родилась заново, все ее существо обновилось, она обрела новую чистую плоть, новую ясную душу. Наконец она сможет постичь мир, с ее глаз спала пелена, ощущения обострились, никогда прежде мир не представал перед ней таким живым, многоцветным и многообразным, огромным и совершенным, как миф, и в то же время полным крохотных особых случайных вещей, расставленных на ее пути, как божественные игрушки. Она открыла для себя дыхание — дыхание, какое практикуют святые, дыхание планеты, мироздания, движение жизни, к Бытию.

Все это не подлежало никакому сомнению. Разве что неясно было, вспоминала ли вообще, и как, Джин мужа с его горем, своих друзей, которые считали ее предательницей и которых она больше не могла видеть. Роуз ей не писала; Джин и не ждала, что та будет писать. Это было даже к лучшему. Подобные мысли мелькали у нее, быстрые, как черные ласточки в чистом сияющем небе ее любви. Она даже не останавливала внимания на этих смутных мельтешащих прочерках и не гнала прочь, позволяла проноситься мимо, внося ее грех, если это был грех, в некий беспристрастный протокол или, может, сообщая о нем некоему духу, чтобы он мог быть включен в совокупность ее нового мира, не прощен или утаен, но учтен. Ее моралью, как и страстью, был теперь Краймонд. Ее удивление при появлении Тамар (она почти забыла о том, кто та такая) объяснялось шоком от неожиданного понимания того, что два пространства, которые ей пришлось так решительно развести, на деле могли сообщаться. Что оттуда кто-то мог явиться. Джерард, рассчитывая на подобное потрясение (как он надеялся, целительное), поначалу оказался пророком. «Ход девственной жрицей», во что он тоже верил, возымел свое действие: Джин, увидев Тамар, и впрямь почувствовала, по крайней мере на несколько секунд, что ее уход имел тяжелые последствия. Однако это ощущение быстро прошло, и смятение Джин, когда пришел Краймонд, было вызвано мгновенным страхом того, что он может сказать и действительно сказал. Конечно, она не допускала, что Краймонд всерьез думает, будто Джин и Тамар что-то замышляют или между ними существуют особые отношения; но она знала, что он не выносит малейшего подозрения, что те, из комитета поддержки, осуждают его или шпионят за ним. Их следовало считать несуществующими. Но оставался тот факт (и Джин размышляла и над этим парадоксом), что они платили Краймонду. Краймонд категорически отказывался притрагиваться к деньгам Джин. И это несмотря не только на постоянные уговоры Джин, но и на исключительное письмо, которое отец Джин недавно прислал Краймонду. Ее отец, выросший в ортодоксальной еврейской семье в Манчестере, а теперь живший в Нью-Йорке, был моралистом, либералом, любителем фестивалей, который отправил свою дочь в квакерскую школу. Он терпимо относился к смешанным бракам, но неодобрительно к бракам разрушенным. С другой стороны, ему очень нравился Краймонд, с которым он познакомился в Дублине в начале ирландской карьеры последнего. Он знал о политической деятельности Краймонда по дням его ранней славы и после встречи с ним прочел кое-какие его статьи и памфлеты. Джоэл Ковиц, капиталист и инакомыслящий радикал, ценивший колоритность, нашел Дункана Кэмбеса слишком неинтересной парой для своей великолепной дочери, единственного своего ребенка. Он надеялся, что Джин выйдет за Синклера Кертленда, и был небезразличен к его титулу. У него не вызывала неприятия явная гомосексуальность Синклера, которую он полагал естественным, даже необходимым этапом, через который проходят в своем развитии английские аристократы. Теперь, хоть и осуждая жен, сбежавших от мужей, он не мог не одобрять новый выбор Джин, о котором она поставила его в известность сразу после бегства. Джоэл видел в Краймонде человека энергичного и волевого, обаятельного оригинала, как он сам. После некоторого размышления и выждав недолгое время, чтобы убедиться, что Джин не передумала, он написал Краймонду очень осторожное письмо, намекая, что не против подобного поворота, и выражая надежду, что Джин будет жить в достатке и счастье, чему в новых обстоятельствах помогут ее финансовые средства. Короче говоря, он надеется, хотя не писал этого прямо, что Краймонд воспользуется ее деньгами. Джин, конечно, не приходило в голову, что Краймонд может не захотеть этого делать, но Джоэл верно оценил его характер. Краймонд показал письмо Джин, попросил ее поблагодарить отца за предложение и без дальнейшего объяснения продолжал отказываться трогать ее деньги. Джин, читая между строк трогательного и необычного отцовского письма, уловила кое-что еще, более важное и более трагичное. Джоэл Ковиц, банкир, верящий в чудеса, всегда хотел внука. Он предполагал, что дело было в неспособности Дункана стать отцом, и ждал, что с другим мужем Джин повезет в последний момент. Он невольно относился к ней как к вечно молодой. Джин, которая не обсуждала с отцом никакие иные изменения в своей жизни, понимала, что теперь чудо действительно необходимо. Она думала над этим, и это была еще одна темная мысль, болевая точка ее новой жизни: останься она с Краймондом в Ирландии, то могла бы родить ему ребенка. В тот раз Краймонд очень определенно сказал, что не хочет детей. Но fait accompli [50] Свершившийся факт (фр.). мог бы переубедить его. К тому же тогда стало бы невозможным ее возвращение к Дункану.