Илья Штемлер - Завод

— Дает! — восхищенно произнес Адька.

— А что такое крэг? — спросила Лариса.

— Лучшая лошадь на ипподроме, — торопливо пояснил Адька, боясь, что Кирилл его перебьет.

Но Кирилл молчал, прикрыв глаза, весь отдаваясь скорости и глотая тугой зимний воздух остывающими зубами.

— Ну? Молодец, Поплавочек ты мой, — покрикивал Иван Николаевич, прижимая жеребца к бровке. — Молодец, сынок! Отличный ты рысак, Поплавочек… Молодец, граф! Ох ты и молодец, граф! Прославил Русь, граф, хвалю! Алексей Григорьевич, граф Орлов-Чесменский…

Старик все восхищался ходом жеребца. И голос его из певуче-деревенского, так привычно звучащего на конюшне ипподрома, где он мог быть сразу принятым «за своего», голос этот превращался в обычный холодновато-вежливый, из-за чего старик и был когда-то прозван сэром Джоном…

За финишным столбом старик сбросил резвую, чтобы успокоить жеребца до конюшни. Поплавок был этим недоволен, он крутил из стороны в сторону головой и заводил недоуменный глаз назад, к наезднику…

— В русско-турецкую кампанию граф Орлов в битве под Чесмой пленил семью турецкого генерала, — рассказывал старик, ни к кому не обращаясь. — А после окончания кампании он доставил семейство генерала в целости и сохранности, за что и получил в подарок от султана табун чистокровных арабских жеребцов. Среди них и был знаменитый Сметанка, предок орловских рысаков…

Иван Николаевич обернулся, слушают ли его молодые люди или нет? Вроде слушают… Он еще погасил резвость. Теперь Поплавок шел ленивым троттом, покачивая в такт движению головой, словно здороваясь со встречными рысаками…

— Искусство. Истинное искусство… И стыдно его осквернять грязными делами. Грех. И никакого достоинства, — спина Ивана Николаевича обмякла, убаюканная троттом. — Мелкие людишки, поправ прекрасное, разменивают свое достоинство на потные мятые рубли… Грех! — Старик ткнул рукой в пустые траншеи ярусов манежа, словно манеж был заполнен многотысячной орущей толпой.

— Что-то не замечал я раньше за вами святости, сэр, — проговорил Адька, ерзая на стертом жестком сиденье.

— Вы были близоруки, дружок, это точно…

Лариса запрокинула голову и рассматривала медленно отступающие пронзительные капли ртутных ламп на фоне неподвижных далеких звезд. Разговор Ивана Николаевича с Адькой сливался в набор слов, ускользающие от внимания. В сравнении с только что пережитой сказкой слова эти были пустыми, прозрачными… Она положила щеку на плечо Кирилла, втягивая холодный запах его шеи.

После похорон справляли поминки. Длинный стол был покрыт белой скатертью. Под зеркалом, зашторенным черной материей, в узорной рамке стояла цветная фотография Гмыри, в военной форме, при орденах. Оказывается, когда-то он носил густые черные усы.

Сестра Василия Сергеевича, худенькая торопкая старушка, деловито рассаживала гостей. Ей помогали несколько женщин с завода.

Смердов выделил из директорского фонда пятьдесят рублей, сорок подбросил профком, так что на столе было всего в достатке. Чего не хватало, так это посуды, — собралось человек семьдесят, а то и больше. От каждого цеха, не считая управленцев. Люди усаживались за стол, пристраивались на подоконниках, стояли в коридоре, держа картонные стаканчики из заводского буфета. Надо помянуть старика. Столько лет вместе проработали.

Сдержанный разговор то стихал, то вновь звучал под высокими потолками комнат старого дома. Вспоминали истории, связанные с Гмырей. Не забывали и то, что будоражило завод уже несколько дней, — комиссию народного контроля, неожиданно свалившуюся на головы администрации и цехового начальства.

Павел Алехин налил себе граненый стакан водки и сидел, склонив широкое лицо, кроша крепкими пальцами подгорелый пирожок.

— Да, Паша, нету больше Василия Сергеича, — проговорил Сопреев. Он сидел справа от бригадира и простреливал стол быстрым взглядом. — Укатали сивку крутые горки.

— Укатали, Миша, — согласился Алехин.

— Довели человека, довели, — бубнил Сопреев.

— Почему же довели? — возразил Алехин. — Как только кто помирает, так обязательно «довели»? Болел тяжело, вот и умер.

— Это как сказать… Кое-кто, видишь, и на поминки-то не пришел…

Алехин одним глотком ополовинил стакан. Переждал. Хрустнул горелой коркой пирожка.

— Склочник ты, Сопреев. — Алехин вздохнул.

— Вот те и на! Правду скажешь — склочник. — Сопреев налил пива в фарфоровую чашку. — Не любим мы правду, не любим…