Илья Штемлер - Завод

Из комнаты раздалось постукивание молотка. Эти осторожные, вкрадчивые удары на самом деле были точными, жесткими, с маху вгоняющими гвоздь по шляпку в доску. Если гвоздь сопротивлялся, стук становился частым-частым, словно уговаривал, словно пытался втереться в доверие. С тем чтобы при удобном случае резко и коротко покончить с гвоздем.

Татьяна повернула голову к стене, к чему-то прислушиваясь. Полупрозрачная тень от ее головы тревожно поднялась на неправдоподобно тонкой шее…

— Мам, — негромко произнес Кирилл, — а ведь ты не любишь его.

Тень не шевельнулась. Казалось, Татьяны и нет в комнате, а тень была отражением изогнутого кронштейна настольной лампы.

— Не любишь, я знаю. И притворяешься. А ради чего, мама?

— Что ты болтаешь, олух небесный? — громко, не таясь, выкрикнула Татьяна. — Мы двадцать лет вместе! — Она хотела еще что-то добавить, но замолчала и вышла из комнаты.

Кирилл продолжал сидеть недвижно, уставившись в пересечение каких-то линий, составляющих каркас прибора. В висках, словно азбукой морзе, постукивало: «Какое я имею право так говорить? Какое я имею право их судить?»

Порыв ветра метнул в окно не то дождь, не то мокрый снег. Кирилл приподнялся, отодвинул стул и прошел в соседнюю комнату. По напряженной спине отца он видел, как трудно тому и неудобно прибивать верхнюю планку. Надо было придержать ее на весу чуть ли не лбом. Кирилл шагнул и подхватил планку. Отец молча вбил два гвоздя. Кирилл видел его руки — жилистые, поросшие редкими, белесыми волосами. Непривычная жалость шевельнулась в груди Кирилла.

— Стар ты становишься, батя, — произнес он.

— И ты вроде не молодеешь, — как бы нехотя ответил отец. — Что дома сидишь?

— Слякоть. Погода шепчет: займи, но выпей, — с наигранной веселостью сказал Кирилл. — Дал бы миллион в долг.

— Не дам. Держи ровней. — Отец нацеливался, чтобы поточнее ударить молотком. — Сам зарабатываешь. Или обеднела твоя бригада? Возвращайся, подкормлю.

Кирилл глотнул томящий ком, который вдруг подкатил к горлу.

— Обойдусь. Йоги по три недели не едят. И здоровые.

— Кто? — не расслышал отец.

— Йоги. Люди такие в Индии. Знакомый моряк рассказывал. В земле жить могут. И хоть бы что.

— Индийский пролетариат… Человек на все идет, когда заработки плохие, — рассудительно произнес Павел, довольный ударом. — И не болтай под руку, палец могу зашибить.

— Дай на пиво! — Кирилл почувствовал желание нагрубить отцу.

— Нет мелких.

— Сдачу принесу, — не отвязывался Кирилл.

— Вчера одного такого побили у пивного ларька. — Отец нацелил новый гвоздь. — И за дело, видно. Он не сопротивлялся. Стоял и ждал, пока перестанут.

— Ну а ты что? — перебил Кирилл.

— Я ничего. Если он не сопротивлялся, значит, сознавал, что за дело бьют.

— Сознательного били… Меня не тронут. Я сопротивляться буду, потому как я ни в чем не виноват.

— Найдут причину.

Кириллу вдруг захотелось сбросить эту планку, пнуть ногой аккуратно отполированную доску. Еще немного, и он это сделает, а там будь что будет!

— Тебя-то не трогают. А ты тоже любитель пива, — сказал Кирилл, как бы с силой выталкивая слова.

— Я человек спокойный, уверенно себя в жизни чувствую. Это и по мне видно, и людям передается. Ко мне и уважение в очереди, и вежливое обращение продавца.

— Говорят, я внешне на тебя похож!

— Именно внешне, — подхватил отец. — А из-под внешности нутро проглядывает легкомысленное. И на внешности отражается. Впрочем, вся бригада у вас такая. Быстрые больно.

Кирилл сжал в ладонях планку и напряг ноги. Подобрался. Сейчас он рванет планку на себя, да так, что все перекосится.

В комнату вошла мать с тарелками в руках.

— Работаете? А я думаю, кто это воркует, а это папа с сыном. — В голосе Татьяны звучали нотки удовлетворения и радости. Кирилл это сразу уловил. Нет, не сломать ему этот шкаф. Он даже обрадовался появлению матери.

— Попробуйте пирожков. Не сбежит ваша работа, а пирожки остынут.

Отец подмигнул Кириллу и отложил молоток. Пирожок вкусно хрустнул под его крепкими зубами.

— Так кого же сегодня судили? — Татьяна уютно пристроилась в мягком кресле.

Павел придвинул второе кресло.

— Ему, подлецу, сорок лет. Журавский, из ремонтного цеха. А отец — старик, полуслепой, ревматик. Так он, подлец, отцу помогать отказался. А я сижу и убеждаю его, словно маленького: надо отцу помогать. Неужели тебе приятно, что люди твое имя треплют? Не обеднеешь на десятку, полторы. Убеждаю! Вместо того чтобы его, подлеца, выпороть!