Владимир Топорков - Тётя Фрося

Дарья дёрнулась лицом, заговорила слежавшимся голосом:

– А где их брать, подскажи, Василий Андреевич? Куры-то у нас ещё зимой повыдохли.

– Не знаю, не знаю…

– Выходит, правду говорят, не спрашивай про кур – давай яйца.

– Смотрю на тебя, бойкая ты баба! Посмотрим, как ты на суде запоёшь… Сразу определишься, где кур брать.

– А ты меня судом, Тавокин, не пугай! Не боюсь! – Дарья запела дурашливо, поглядывая на уполминзага:

Васька вскочил с коника, прошипел:

– Значит, это самое, касательно яиц, частушку поёшь. Издеваешься, значит, над властью? Ну, поглядим, это самое, как ты через неделю запоёшь, – и он заскрипел сапогами, с грохотом захлопнул за собой дверь.

Дня через два к Дарье пришли из сельсовета описывать имущество. Две расторопные девки готовы были и рогачи переписать в чулане, и тут впервые поняла Дашка, что Тавокин и в самом деле доведёт её до суда, а там ещё не известно, во что дело выльется, и – готовь сухари в дальнюю дорогу.

Когда девки закончили шелестеть бумажками, Дарья как можно миролюбивей спросила:

– Слышь, барышня, делать-то что, подскажите!

Девки прыснули в кулак:

– Картошку жарить с салом!

– А это зачем?

– Тавокин всегда картошкой водку закусывает.

– Я вас на полном серьёзе спрашиваю, а вы хаханьки устраиваете, – обиделась Дарья.

– А мы тебе на полном серьёзе и отвечаем. Вот приедет он в четверг – тогда и готовь угощенье.

Тавокин в самом деле появился в четверг, лошадь распряг на колхозной конюшне и зашагал по деревне, важный, как гусь, покручивая своей вытянутой шеей. К Дарье он пришёл часа через два и, втянув воздух синим хрящеватым носом, засмеялся:

– Вкусным пахнет!

– Для тебя старалась, Василий Андреевич!

– Да ну? – удивился Тавокин, но от приглашения сесть к столу отказался.

– Сыт по горло, – ответил Тавокин и нахально поглядел на Дашку. Что-то бесовское, недоброе играло в его глазах.

– Ты уж не побрезгуй, Василий Андреевич, – опять начала уговаривать Дарья.

– У меня слово – олово, – самодовольно хохотнул Тавокин и вдруг сорвался, как демон, обхватил хозяйку, поволок к кровати. На какое-то мгновение Дашка обмерла, а потом упёрлась кулаками в жёсткую, как сухое дерево, грудь, но Тавокин словно сноп бросил её на постель, навалился всей тяжестью так, что стало трудно дышать, в голове зазвенел тугой звон…

Уже после Тавокин погладил плачущую Дарью, сказал миролюбиво:

– Да не плачь ты, Дашка. От тебя не убудет…

– А муж как? – сквозь всхлипывания жалобно проговорила Дарья.

– И ему останется! – прихорашиваясь, самодовольно рассуждал Васька. – Мясопоставки за него дядя будет сдавать, да? Пусть не кочевряжится, иначе худо будет… Научу ходить задом наперёд.

Симка несколько дней бесился, узнав о случившемся. Дашку избил до полусмерти, а потом, налившись какой-то внутренней силой, выскочил во двор, схватил топор и одним ударом обуха в голову свалил корову. Еле выбравшаяся из дома Дашка застонала сквозь слёзы:

– Что ж ты делаешь, изверг?

– Мясопоставки выполняю, – скрежетал зубами Симка. – Корову сдам, а потом, может, и тебя на мясо порешу.

– Ох-ох-ох, – стонала Дашка, – ирод проклятый!

Но потихоньку уползла в дом: знала – в гневе Симка как бык мирской, всякого на острые рога насадит.

Скорее поэтому Тавокин долго не появлялся в деревне, наверняка знал – не простит ему Симка его вероломства, поэтому время нужно, перекипит злоба его, исправится.

Уполминзага объявился в деревне уже по первому снегу, когда пороша за одну ночь отбелила округу, развесила лохмотья снега на дубах, не сбросивших ещё жёсткую, звенящую жестью листву. К утру лёгкий морозец осадил снег, и под полозьями маленьких санок он, как скрипка, кажется, пел долгую, протяжную песню.

Васька начал объезд деревни с Алексашки Федякина. Тот давно числился в задолжниках, но Тавокин до поры до времени обходил дом Федякиных стороной. С чудаком связываться – сам чудаком станешь. А тут ещё язык у Алексашки, как бритва, за словом в карман не полезет. Но вчера был у Тавокина неприятный разговор с районным начальством, приказавшим до первого декабря рассчитаться по всем заготовкам. Тавокин долго кряхтел по телефону, скрёб затылок:

– Не сдают, Василий Аристархович, будь они неладны, не мычат, не телятся…

– Что-то я не узнаю тебя, Тавокин, – хрипел в трубке голос начальника. – Ты сентиментальным, как баба, стал. Небось знаешь, что делать, не первый год работаешь. Своди скот на колхозный двор, там и забивай. Не хотят добром – действуй лихом.