Владимир Топорков - Засуха

– Как где? В конуре, рядом с сараем.

– Так как же у тебя в прошлом году ребятишки колёса с велосипеда отвинтили?

Михаил оживлённо, точно зная наперёд об этом вопросе, хлопает себе по колену, восклицает:

– Да проспал он, гад! – и с торжествующим видом обводит взглядом своих товарищей. В его понятии такая собачья слабость вполне объяснима.

Но услышав про его приезд, Лёнька не на шутку взволновался и, дождавшись, пока Андрей уйдёт на работу, стремительно сорвался из дома, рванул в поле. Было почему волноваться Лёньке – барана-то у Ольги украл он с Серёгой Егоровым.

Не на шутку испугался Лёнька и, когда выскочил на свой огород, перемахнул канаву и оказался на полевой меже, показалось ему, что мир над ним сделался маленьким и тесным, чёрным до жгучести, и захотелось взвыть по-волчьи, протяжно и долго. Они с Серёгой в самом деле в последнее время стали похожи на волков, скорее даже не на волков, а на волчат-переярков, злобных и враждебных по своей сущности.

Идея убежать из ФЗО первому пришла в голову Серёге. Перед этим его крепко избили ребята из группы каменщиков, – сломали палец, наставили синяков под глаза, ботинком содрали кожу на ноге, сейчас она иссиня-красная, с подтёками, покрылась гнойными струпьями.

Ночью в общежитии Серёга, кряхтя и постанывая, подкрался к койке Лёньки, зашептал страстно:

– Слышь, Лёнька, пойдём на Маринку…

– Да ты что, в своём уме – ночь на дворе!

– Струсил, да?

Закряхтел Лёнька, цепляясь за спинку койки, поднялся, в темноте бесшумно натянул штаны и гимнастёрку и тихо, как мышь, выскользнул из комнаты. Вместе с Серёгой они незаметно прошмыгнули мимо задремавшей старухи-дежурной, выскочили во двор, перемахнули через забор. И всё это молча, без лишней суеты.

За забором Серёга притянул Лёньку к себе, зашептал на ухо, обдавая горячим дыханием:

– Понимаешь, Лёнька, пистолет нужен.

– Да зачем он тебе?

– Перестрелять гадов! Пошли! – Серёга затрясся мелко. Лёньке показалось, что даже в темноте у него вспыхнули багровым всполохом глаза.

Егоров потащил ещё ничего не понимающего Лёньку за собой, и, хотя тот мычал и кряхтел – видно, ещё не сбросил с себя сон, шёл уверенно, громко бухал ботинками о мостовую. Около одного из зданий, что сейчас высилось в темноте мрачной тёмной громадой, и только светилось несколько окон, Серёга остановился и приказал Лёньке:

– Стой здесь, а я на разведку! Да смотри не смойся, сынок!

От здания тянуло приятным неповторимым запахом печёного хлеба, и Лёнька догадался, что это, скорее всего, городской хлебозавод. Около здания тарахтела машина, переговаривались люди. Лёнька присел на корточки, снял ботинок – надо было поправить наскоро надетый носок. Что-то нехорошее было на душе у него, внутренним чутьём понимал он, что Серёга задумал злое, недоброе, но уйти сейчас отсюда – значит струсить, подвести товарища, а это в понятии Лёньки – сродни предательству.

Лёнька любил книжки про войну, про смелых и отважных разведчиков и моряков, которые попадали в сложные жизненные переплёты и выходили героями, будто не люди, а чудо-богатыри с семью головами, сражались они с врагами, крушили и побеждали. В книжках встречались такие зигзаги судьбы, что, кажется, ещё мгновенье, и пропал человек, канул в вечность, но копится вера, вызревает отвага и злость, – и он на коне удачи. В последней книжке читал Лёнька про отважного матроса, который из-под носа у немцев увёл паровоз, и ему и сейчас слышится ликующий голос моряка: «Жми, Федя, дави, Федя!» Это он так к паровозу «ФД» обращался.

Вот и сейчас Лёнька чувствовал себя таким же геройским парнем, который остался в засаде, ждёт товарища, ушедшего на задание. Серёга появился скоро, что-то тащил под мышкой, и по запаху Лёнька определил: хлеб принёс его дружок. Серёга тихо свистнул, и Лёнька подал слабый голос. Опять зашептал Серёга на ухо:

– Три буханки смолотил. Держи!

Он протянул одну аппетитно пахнущую, ещё горячую буханку, и у Лёньки потекли слюнки. Но Серёга прохрипел:

– Есть не моги! Терпи! Потом поедим…

Он опять подтолкнул Лёньку, они побежали в тени домов. Теперь, как понял Глухов, на Маринку. Улица с таким названием была самая знаменитая в городке, воровская и разбойная, с хулиганистыми обитателями, славившимися постоянными драками и дебошами. В Лёньке начинала вспухать, вырастать в ощутимый клубок злость на Серёгу – и чего это он темнит, не может сразу объяснить другу, куда и зачем они шагают, от одной неизвестности околеешь. Но не успел. Егоров, подойдя к калитке одного дома, на секунду замер, прислушался, подняв вверх палец, а потом шмыгнул в неё, снова шепнув: