Владимир Топорков - Засуха

Она присела на канаву рядом с молоканской усадьбой. Земля ей показалась зыбкой, болотистой, она будто разомкнулась под ней и стала поглощать её, безвольную, мочалистую, в своё чрево. Ещё секунда – и сомкнулась, окутала страшной темнотой.

Сегодня Андрей решил уехать с пахоты пораньше. Настала пора заняться собственным огородом, а он, как приговорённый к каторжным работам: заря выгонит – заря загонит. Хорошо, что хоть Лёнька дома, четвёртый день не ходит на работу. Такая договоренность состоялась у него с Бабкиным: хоть один кто-то должен с домашними делами управляться?

Лёнька за эти дни успел вскопать добрых пол-участка, под вилы заделал овёс, высеянный в конце огорода, пробороновал рожь. Хоть и трудно, а решил Андрей не продавать корову, она – кормилица, надежда в голодуху. Конечно, колготное и не мужское дело – доить её, тянуть за тугие соски, но, видно, у Андрея дедова судьба; как говорится – участь горькая, тяга смертная. Без коровы с голодухи опухнешь, разнесёт лицо, как от комариных укусов, глаза заплывут, станут монгольскими. Вот почему Андрей сберёг овса с пуд, разбросал на участке. Доброе сено может получиться, копны три, не меньше, а остальное накосить можно на межах да в лощинах. А при нужде и солома едома, как говорят.

Теперь предстояло посадить картошку, свёклу, овощи. Только вот незадача – два мешка и осталось всего картохи, хоть ешь, хоть сажай, всё равно не хватит. Но Лёнька, кажется, нашёл неплохой выход. Он договорился с Иваном Тихоновичем, дедом Анюты-покойницы, вскопать пологорода и тот обещал три мешка семенной мелочи. Конечно, от худого семени добра не привалит, но и оставлять огород под сорняки – негоже. Зимой небо в овчинку будет…

Правда, живёт одно сомнение в Андрее – сумеет ли Лёнька договор выполнить, тяжкая эта работа… Раньше в деревне мужики плужками да сохами пахали огороды, да и то лошади в мыле, блестят крупами от пота, пена хлопьями спадает. А сейчас все лошади – на колхозной работе, да и подбились коняги за зиму от бескормицы. Лошадь овсом надо погонять, а не кнутом, только овёс коням, наверное, во сне снится. Сдал в прошлом году весь фураж Бабкин, как метёлкой замёл колхозные амбары, а теперь кричит: «Почему норму не пашете, лодыри проклятые?» На лошадях пашут Сергей Яковлевич и Илюха Минай и клянут судьбу, костерят – на чём свет стоит – не тянут лошадки, заплетают ногами, как сонные мухи. У них работа не легче, чем у Андрея на быках…

Сегодня Глухов работал практически без отдыха и норму одолел – пусть Бабкину в рот дышло, пусть не орёт и не попрекает, что пораньше с поля смотался. Ещё утром размерил Андрей участок шагами, высчитал гектар, забил каблуком колышки и сказал себе: баста, ни шагом больше или меньше. Надо и совесть иметь перед Лёнькой: за последние дни тот осунулся, лицо прокалилось солнцем, стало каким-то багряным, как осенний лист, но в глазах горит фосфорический блеск. Знает Лёнька, что старшему брату нравится его прилежание, это включение в домашние работы. Только надолго ли? Лёнька – человек настроения, сегодня пашет, как вол, а завтра набычится, уставится в одну точку – попробуй, сдвинь с места.

Допахав последний круг, Андрей очистил плуг, перевернул вверх отвалом, выкрутил быков на межу. Доволен сегодня собой Глухов – сделал дело, и теперь можно отдышаться, передохнуть, неспешно шагая за быками к колхозному двору. Да и времени до темноты много – вон, солнце ещё на добрых два дуба висит над Загродским садом, не потеряло дневного накала, жарит во всю…

Андрей мурлыкал про себя песню и вначале не обратил внимания на что-то белеющее в канаве, а когда поравнялся – удивился: будто бы человек скорчился на дне неглубокой затянувшейся траншеи. Он натянул вожжи и, не дожидаясь, пока остановятся быки, прыгнул в сторону канавы, с резью в глазах пытался понять, что там происходит, и когда увидел белый платок, скорченную, в колено согнутую худенькую фигуру на дне канавы, примятую траву, испугался, готов был закричать.

Он наклонился, оторвал голову от земли, и голова безвольно запрокинулась, глаза остались плотно сжатыми. Он узнал Ольгу Силину и с тревогой подумал: «Умерла что ли?» Но короткий вздох слетел с её почерневших губ, тело дёрнулось, и Андрей подсунул поудобнее руки под тощую фигуру, поднял перед собой. Ольга показалась лёгкой, как пушинка, и Андрей пошёл к деревне, срываясь на бег. Ему казалось, что он идёт медленно, крадётся, как кошка, а надо бежать, бежать рысью, резвой лошадью, пока жив человек, пока теплится в нём дыхание.