Владимир Топорков - Засуха

Однажды тот повёл её в депо, наверное, специально, чтобы дочь загорелась, прониклась уважением к будущей работе, но у Ольги от этого посещения только грохот и скрежет металла остались в ушах, оглушительный рёв паровозов, да память сохранила прогорклый запах угольного шлака и серебристую пыль на лице.

Не-ет, решила она тогда, это не для неё. И даже если б не встретился Фёдор, она бы не посчиталась с желанием отца. А теперь и вовсе.

– Я вот, – продолжал Фёдор, – решил в академию готовиться. Уж если служишь – значит, надо военное дело знать в совершенстве. Так классики советовали.

– Ну и хорошо, – улыбнулась Ольга, – а я и тогда буду твоей женой. Может быть, обо мне даже газеты напишут: «Жена видного советского военачальника Фёдора Силина…»

– Да ведь это глупо, – рассмеялся Фёдор.

Кажется, тогда в первый раз легла печаль на его лице, но Ольга не думала уступать, сказала как можно миролюбивее:

– Может быть, и глупо, милый, только моё решение однозначное. А потом – нужен тебе хранитель домашнего очага, чтоб тяжёлое, сложное дело своё ты одолевал легко, без надрыва, а? Может быть, это самая главная должность на земле для женщины. Мужа борщом кормить, детей рожать… Хочешь, я тебе сына рожу?

– Хочу. – С лица Фёдора исчезла печаль, лёгкая улыбка осветила его.

– Ну, вот видишь, а как же я это сделаю, если ты меня за парту засадишь?

Господи, какая нелепость, какое безумие жило в ней тогда! Наверное, счастье делает человека немного глупее, беспечнее, но тогда Ольге так не казалось. Наоборот, она чувствовала себя правой, и эта правота придавала ей силы, убеждала, что ни один жизненный поворот не собьёт её с ног…

Она поднялась, отряхнула юбку. Надо продолжать дорогу, вон уже солнце зависло почти над головой – такой оранжевый круглый кусок масла плывёт в голубизне.

Опять захотелось есть, но она успокоила себя: вот получит пенсию и пойдёт в райцентровскую чайную, а там горячие щи, хоть и из перекисшей капусты, каша-перловка, сытная такая вещь, после которой тянет на питьё, чай с сахаром. Дорогие обеды, что и говорить, но Ольга «с получки» никогда себе в том не отказывает – иначе не дойдёшь назад, упадёшь где-нибудь в поле от усталости.

Она даже вздрогнула от этой страшной мысли, и на память пришёл давнишний случай, страшный, душераздирающий. В начале войны, когда нечем было топить дом, вечером на Святки пошла она в поле к скирду за соломой. Скирд стоял недалеко от Парамзина, как раз около Голой окладни, но днём туда не пойдёшь – что люди скажут? Ещё воровкой обзовут, а то и в правление потянут. А ночь – время святое, никто и не увидит, но если и увидит, то промолчит. Не одна она к скирду мотается.

Она надела фуфайку, сверху шинель Фёдора (слава Богу, пригодилась в трудную годину, про эту шинель целый день можно рассказывать), перепоясалась широким комсоставским ремнём и шагнула за порог. С пустыми салазками добралась быстро, вязку навьючила большую, привязала к грядушкам. И назад, с Богом. Впрочем, какой уж Бог, никогда Ольга не верила и верить не собирается ни в Бога, ни в чёрта. Верить можно в добрых людей, только их, как грибы в сушь, не часто встретишь.

Но пришлось Ольге ещё раз про Бога вспомнить в этот вечер. Метров через двести от скирда услышала она тихий шелест соломы сзади и испуганно оглянулась. Оглянулась – чуть не обмерла: сзади за салазками три крупных тени, горят, как жёлтые фонари, глаза, горячим светом брызжут в темноту. Волки, кто же ещё, быстро сообразила Ольга, и молодец, что сообразила. Где-то читала она раньше, в книжке или журнале, что в таком случае лучше не останавливаться, двигаться в прежнем ритме. И она большим усилием воли заставила себя спокойно тащить салазки. Наверное, звери давно готовились наброситься, вгрызться зубами в тело, растерзать, но мешала эта шуршащая солома, отделявшая от них человека, а обойти, напасть с боку – им эта тактика не подходит.

Смертный озноб словно сковал тело, холодный пот заструился по спине, но она шла и шла, грудью вдавливаясь в верёвку, как добрый коняга. И только дышать старалась тише, чтоб не раздразнить зверей, тогда всё, надо ставить точку.

Так и шли они по заснеженному полю – впереди Ольга, гонимая страхом за собственную жизнь и жизнь Витьки, которому и года нет, в середине – вязанка соломы, а сзади волки. И только у межи, за которой начинались деревенские огороды, волки отвернули вправо, ушли в поле.

Никогда раньше и позже Ольга так не трусила, а в тот вечер возникла в груди вязкая сосущая боль и ей всё казалось, что идут за ней волки, она слышит их дыхание, видит возбуждённые огоньки глаз. Может быть, ещё раз было боязно – когда рожала сына, но тогда она словно начинена была радостным ожиданием, и когда ей сказали, что родился сын, она готова была прыгать на кровати. Она представила, как ликует её Фёдор от этого известия, как улыбается, зажимает до боли подбородок, и готова была ещё раз пережить все муки и страдания, лишь бы доставить радость любимому…