Йозеф Винклер - Кладбище мертвых апельсинов

Запах лошадиных подков в римском районе Тестаччьо напомнил мне детство, когда из Патерниона приезжал кузнец и забивал новенькие гвозди в лошадиные копыта. Отец обычно задирал вверх лошадиную ногу, пока кузнец крюком выковыривал грязь из сильно пахнущих лошадиных копыт, а затем подковывал лошадь. Сын римского торговца лошадьми спросил у меня, что я здесь записываю, а потом сказал, что все стоящие вокруг нас лошади, кроме одной, продаются. Однако красивый черноволосый юноша не представлял, что я хочу прямо здесь, рядом с беспокойно переступающей с ноги на ногу лошадью, склониться над его обнаженными чреслами.

В Вене пара гомосексуалистов тридцати трех и пятидесяти лет, которых, по словам газетного сообщения, тянуло друг кдругу, – потеряв работу, выброшенные таким образом с пути карьерного роста, – они совершили двойное самоубийство: припарковав машину на стоянке, приняв снотворное, они при помощи шланга пустили выхлопные газы в салон автомобиля. Мотор заглох, и они были найдены в машине без сознания и доставлены в больницу, где их спасли. Короткое время спустя в венском уголовном суде состоялся процесс над двумя гомосексуалистами по обвинению в соучастии в самоубийстве друг друга. Они были приговорены к шести месяцам условно. Если они в течение шести месяцев еще раз попытаются лишить друг друга жизни и если им это опять не удастся…

В то время как в зарослях высокого, в человеческий рост, камыша каменщик в заляпанной известкой робе склонился над моими обнаженными бедрами, я увидел возле дерева белое тело мертвой ящерицы. Каменщик плюнул мне моей спермой в лицо и исчез, не сказав ни слова, в зарослях камыша.

Пеплом своей кремированной матери она нарисовала крест на лбу своего новорожденного ребенка и произнесла: «Из праха вышел, в прах и обратишься!» Рукоять ее зонта была сделана из настоящего черепа эмбриона, и она следила за тем, чтобы ее ребенок все время был в чистом белье, потому что иначе, если случится попасть в больницу после дорожной аварии, мне было бы стыдно!

Под струями дождя я бежал с площади Фламиньо через Виллу Боргезе, по ступеням площади Фирдоуси, мимо обезглавленных фонтанов-черепах, к Национальной Галерее, где я, сидя на верхней ступени, ведущей к зданию лестницы, насквозь промокший, решил переждать дождь. В остановившемся напротив Национальной Галереи освещенном вагоне чирколаре – римского трамвая, единственным пассажиром была негритянка в белой пелерине, ждущая отправления трамвая. Ночью, когда пустой вагон чирколаре стоит на площади Мигеля Сервантеса перед Национальной Галереей, он выглядит как выпотрошенное, освещенное тусклыми лампами тело огромного насекомого. Я нетерпеливо сбежал по лестнице Национальной Галереи. Затем, кашляя и задыхаясь от недостатка воздуха, побежал под струящимся дождем по расстелившемуся на улице Антонио Грамши ковру преющих листьев каштана. Выбежал на улицу Барнаба Тортолини, ногой открыл стеклянную дверь дома, влетел в квартиру, сорвал с себя насквозь промокшую одежду, положил доску поперек ванны и, сидя в ванне, продолжил писать дальше. Рядом с записной книжкой с изображениями высохших обряженных мертвых тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо мерцала свеча. Дождевая вода с волос стекала мне на лицо. Два моих соска колебались в неверном свете свечи. На красном воске свечи были рельефные изображения двух мужчин с бокалами в руках и коленопреклоненной перед ними женщины, тоже держащей бокал. Свеча сгорела настолько, что головы мужчин расплавились. Стоящая перед ними на коленях женщина поднимала бокал за здоровье двух безголовых.

Когда я терплю поражение за письменным столом, у меня часто возникает желание броситься под машину, чтобы стать таким же калекой, как и мой язык. Но у меня не хватает смелости, и я молча иду на набережную Тибра искать сочувствия в моем несчастье у ступающих по теплым стенам ящериц или отправляюсь в римские или неаполитанские церкви и ставлю там свечку. Когда я полтора года жил в доме у кладбища, то во вторник после обеда я открывал окно кабинета, потому что знал, что во вторник кремируют умерших, и воздух в округе пахнет сожженными трупами, и этот запах мог бы вдохновить меня на парочку предложений. И все-таки в эти дни моя рукопись нисколько не продвигается. Когда я не могу писать, то ненавижу весь Божий мир, желаю своим родным и любимым смерти и борюсь с мыслями о самоубийстве, но при этом я уже больше не думаю о том, когда и как наложить на себя руки, а только о том, как выйти из этого состояния. Кто не может сломать свое положение, того сломает его состояние, по выражению Фридриха Геббеля. Я сломал ту ситуацию, в которой я находился в Каринтии, и сбежал в Рим, а также сломал вопрос о том, когда я сломаю ту ситуацию, в которой я оказался в Риме. Сначала меня охватывает ярость. Потом я пишу. Закончив писать, измученный, я либо выхожу освобожденный и успокоенный на улицы Рима, либо в ужасном страхе клубочком сворачиваюсь в постели, натянув одеяло на голову.