Игорь Сахновский - Семья уродов (1961 год)

Ведя меня в просторную гостиную и усаживая в кресло, он заговорил так, будто мы уже закадычные собеседники, которые могут, наконец, вернуться к ненадолго прерванной болтовне:

— Что-то я хотел вас спросить…

В гостиной было солнечно и прохладно.

— Желаете выпить? Что же я такое хотел спросить… Да, вот, кстати. Вам известен секрет голубого вина? Откуда эта голубизна, что за фокус?

Я еще не успела найти в ответ ни одного слова, когда прямо передо мной, на обманчиво безопасной дистанции, удвоенной старинным зеркалом и косым прямоугольником зимнего солнца, появилась очень худая, высокая женщина редкостной красоты. Мне даже увиделось в первый момент вокруг ее головы что-то вроде свечения. Но и после того, как я разглядела ослепительную седину над гладким девчоночьим лбом, световой эффект не исчез — эта женщина вся светилась. Она сказала: “Как поживаете?”, и я только сумела потрясенно улыбнуться и кивнуть.

С появлением супруги Боров не перестал теребить меня расспросами.

Так что мы знаем про голубое вино?

Известно ли мне, что его жена еврейка?

Догадываюсь ли я, что все буквы и цифры имеют цвет?

Ведь правда “А” радикально черная и блестит, как черный лак?

Ну да, теперь я должна доказать, что я не совсем олигофрен. Вероятно, для Борова эти вопросы — как сигнальные пароли, вроде набора отмычек к чужой душе.

Вино голубое за счет можжевеловых ягод.

Что еврейка — не знала, нет. А это категорически важно?

И какой может быть лаково-черный, если “А” краснеет, как фуксия, уходя в неоновый стыдный подбой?

Он вздергивал брови и польщенно покашливал в кулак. Кажется, можно было на время расслабиться. Я сумела пройти первый тур.

Но мне стоило некоторых усилий, чтобы сдержаться и не сказать: “Ах, какой роскошный экзамен, меня сейчас стошнит! Если тебе так нравится играть в вопросы и ответы, то лучше скажи, мать твою, по какому долбаному праву ты заставил маленькую девочку служить игрушкой для похотливого ублюдка? Это ведь по твоей милости целая армия таких же уродов теперь пускает слюни, заглядываясь на детскую наготу”.

Боров, скорее всего, поскучнел бы, напрягся и ответил с многотонным юридическим пафосом: “Жаль, что вы не заметили, как меня печалит трудная судьба бедной девочки, усугубленная преступными позывами главного героя. Совершенно безнравственный, растленный тип, который сам же себя и наказал”.

И после такого светского диалога меня бы с треском выставили вон.

Вместо этого я спросила: “Что вы сейчас пишете?” — и выслушала жеманный спич о том, как сильно проза нуждается в поэзии, и потому он сейчас начал сочинять поэму (точно не помню, кажется, прозвучало название “Палевый огонь”). И если я пробуду в Ницце достаточно долго (не меньше двух недель? замечательно!), он кое-что успеет мне прочесть.

— Там есть недурные куски. Правда, Вера?

Вера не преминула подтвердить.

Я тогда подумала: “Если ты жена Борова, значит, такая твоя участь — всю жизнь подтверждать и восхищаться”. Впрочем, я недооценила ее. Просто еще не осознала, кого я встретила в тот день.

У одного умного англичанина я прочла: “Единственный способ познать человека — безнадежно его полюбить”. Вот именно это скоро со мной и случится.

Мне доверительно пожаловались, что заболела кухарка, а значит, надо придумать, куда пойти ужинать, и от этого будет зависеть, что можно надеть.

Очень хотелось съязвить по поводу тех несчастных, чьи жизненные планы и внешний вид зависят от здоровья кухарки. Но я сказала:

— Жаль, что у меня сейчас нет возможности вас куда-нибудь пригласить.

Вера вдруг ответила:

— О, не беспокойтесь! Для подобных случаев у нас есть мужчина.

Это было сильное заявление, и мне понравился такой расклад: не они вдвоем, не парочка супругов-заговорщиков плюс гостья, приглашенная из милости, а мы с ней — две женщины плюс мужчина, полезный в некоторых случаях.

Мужчина был послан одеваться для ресторана, потом вернулся в темном костюме и ярко-желтых ботинках, но, услышав один только возмущенный окрик: “Володя!” (с властным нажимом на букву “л” — “Воллодя”), потащился назад переобуваться в черные.

Вера завернулась в меховую накидку, которая очень ей шла и выглядела бы еще лучше, если бы не комментарий: “Это подарил муж”.

Ресторан в отеле “Негреско” мне показался неприлично помпезным, как и сам отель. За ужином Боров развеселился. Он, видно, совсем уже принимал меня за свою, если считал нужным сообщить, например, что ненавидит любые морепродукты, кроме рыбы. Кому в мире это интересно, мать твою! Потом он начал растроганно вспоминать, как, будучи совсем маленьким мальчиком, в пять или шесть лет бегал по этому отелю, под его светлым куполом и хрустальной люстрой в вестибюле, по мрамору и коврам. Вера терпеливо дослушала этот мемуар и сказала очень членораздельно: “Воллодя. К сожалению. Насколько я знаю. Когда ты был маленьким мальчиком, отеля “Негреско” не существовало. Он появился немного позже”.