Патрик Модиано: Смягчение приговора

Несколько раз мы заезжали за Баком Дэнни к нему домой, там вдоль бульвара стояло много похожих зданий, мне сейчас кажется, что это был бульвар Бертье. Мы ждали Анни на тротуаре. Она выходила к нам вместе с Баком Дэнни. Мы оставляли нашу малолитражку возле его дома и все вчетвером шли пешком в его гараж маленькими улочками, обсаженными деревьями, застроенными сараями.

В гараже было прохладно, и запах бензина был гораздо сильнее того запаха мокрой травы и воды, который мы вдыхали, когда, застыв, сидели у мельницы. А вот полумрак здесь был такой же, особенно по углам, где дремали брошенные автомобили. Их кузовы поблескивали в этом полумраке, и я не мог оторвать глаз от металлической таблички на стене, желтой таблички, на которой читал название из семи букв, выгравированных черным: КАСТРОЛ; начертание этого слова и звучность его и сегодня как-то волнуют меня.

Однажды в четверг Анни взяла меня с собой одного. Брат с маленькой Элен поехал в Версаль за покупками. Мы остановились перед домами, в одном из которых жил Бак Дэнни. Но на этот раз она вернулась без него.

В гараже, на месте, его тоже не было. Мы снова сели в малолитражку. Ездили по маленьким улочкам всего квартала. Кружили среди улочек, похожих одна на другую и деревьями, и сараями.

В конце концов она остановилась возле кирпичного особнячка, я думаю сейчас, не был ли этот дом в Нёйи заставой, где когда-то брали ввозную пошлину? Но к чему отыскивать те места? Анни обернулась и протянула руку, чтобы взять с заднего сиденья план Парижа и какую-то вещь непонятного мне назначения: это был портсигар из коричневой крокодиловой кожи.

— Держи, Патош... Я тебе его дарю... Он позже пригодится тебе.

Я рассматривал крокодиловый портсигар. Он был окантован металлом, внутри лежали две чудесно пахнувшие сигареты светлого табака. Я вынул их из портсигара и в ту минуту, когда хотел поблагодарить за подарок и отдать Анни сигареты, вдруг увидел в профиль ее лицо. Она смотрела прямо перед собой. По щеке ее стекала слеза. Я не осмелился ничего сказать, и в голове прозвучала фраза племянника Фреде: «Анни всю ночь проплакала в «Кэрролл'з».

Я крутил в руках портсигар. Ждал. Она повернулась ко мне. Она мне улыбалась.

— Тебе нравится?

И резко тронула машину. У нее все жесты были резкими. Она всегда носила куртки и мужские брюки. Только вечером переодевалась. Ее светлые волосы были очень коротко острижены. Но в ней было столько женской мягкости и какая-то удивительная хрупкость... По дороге домой я все время вспоминал, какое у нее было серьезное лицо, когда они сидели вдвоем с Жаном Д. под дождем в малолитражке.

Я вернулся в этот квартал двадцать лет назад, примерно тогда я и встретил снова Жана Д. В июле и августе я жил рядом со сквером Грезиводан, в крохотной мансарде. Кровать стояла вплотную к умывальнику. Здесь же была и дверь, и чтобы войти в комнату, надо было перевалиться через кровать. Я пытался закончить свою первую книжку. И гулял где-то на границе XVII округа, Нёйи и Леваллуа, там, куда Анни возила нас с братом в свободные от школы дни. Гулял по всем этим местам, про которые трудно было сказать, Париж это или уже пригород, тем более что с карты города к этому времени все улочки в связи со строительством окружной дороги уже исчезли, а вместе с ними и гаражи с их тайнами.

Живя в том самом квартале, который мы так часто объезжали вместе с Анни, я о ней ни разу не вспомнил. Меня тогда преследовало более далекое прошлое, связанное с отцом.

Его арестовали февральским вечером в ресторане на улице Мариньян. Документов при нем не было. Полиция ввела проверку документов в связи с новым немецким распоряжением: евреям в общественных местах после двадцати ноль-ноль появляться запрещено. Воспользовавшись темнотой и минутой, когда подъехал «черный ворон» и полицейские на мгновение потеряли бдительность, отец убежал.

На следующий год его схватили дома. Отвезли в камеру предварительного заключения, затем в одну из пристроек концлагеря Дранси в Париже, на Вокзальной набережной, где был устроен гигантский склад товаров; там собралось все добро, награбленное немцами у евреев: мебель, посуда, белье, игрушки, ковры и произведения искусства, расставленные по полкам на разных этажах, словно в «Галери Лафайет». Интернированных заставляли разгружать прибывавшие машины и загружать те, которые отправлялись в Германию.

Однажды ночью кто-то подъехал на автомобиле к Вокзальной набережной и освободил отца. Я считал — верно ли, неверно, — что этот кто-то был Луи Паньон, известный как «Эдди»; его вместе со всей лористонской шайкой расстреляли после Освобождения.