Олег Суворинов - Петербург-Ад-Петербург

— А если я все-таки не раскаюсь за всю жизнь и так и умру? Что тогда?

— Тогда ты появишься вновь, в новой жизни, так и не поднявшись на ступень выше, но сойдя на одну вниз, и жизнь твоя будет так невыносима и так полна искушений, что ее и жизнью-то назвать нельзя будет. Может, только тогда ты исправишься.

Представив себе эти повторения, мне стало невыносимо грустно и даже страшно. В моей голове не могла уложиться вся эта бесконечность лестницы, по которой ты то поднимаешься вверх, то спускаешься вниз… Я не мог себе этого реально представить и вообразить. Потом мне показалось все это невыносимой, несправедливой шуткой.

— А если все-таки нет! Что если я все же не раскаюсь?

— Тогда ты опустишься еще ниже, и поверь мне, настанет момент, когда ты не сможешь, просто-напросто не выдержишь и все рано раскаешься, тем самым вновь поднимая себя на ступень вверх. Вот такая моя теория!

— Складно все вы говорите, но, к сожалению, к реальности нашей ваша теория не имеет никакого отношения.

— Смотря, что считать реальностью, — сказал Константин Константинович и испытующе посмотрел на меня.

— Ну, взять хоть наш поезд. Это что по вашей теории?

— Это реальность, но ты должен знать, что нет четких граней. В эту секунду реальность, а в следующую нереальность.

— Все понятно, что ничего не понятно, — сострил я и разлил остатки коньяка в рюмки.

— Как знать, — сказал Константин Константинович и выпил коньяку.

— Константин Константинович, а можно последний вопрос, — закусив сыром, спросил я. Я был уже совсем пьян.

— Конечно.

— А на черта нам сливаться с тем, кто нас породил?

— Чтобы приблизить вечную гармонию всего во всем. Чтобы все негармоничные части гармоничного целого стали гармоничны в себе и между собой. Вот тогда настанет полная гармония целого!

— Ну, вы даете! — восхищенно воскликнул я. — А зачем это нужно?

— Это известно тому, кто тебя породил, — ответил Константин Константинович, и рот его расплылся в улыбке.

За дверью купе послышался голос проводницы: «Москва, Москва, Москва». Я взял сигареты и вышел из купе освежиться. У выхода из вагона стояла вторая проводница.

— Сколько стоим? — спросил я у нее.

— Десять минут, — небрежно ответила она и отвернулась.

На перроне было многолюдно. Все куда-то торопились, шумели, смеялись и плакали. Все эти шумы сливались в невообразимую какофонию, которую то и дело разбавлял густой и липкий гудок поезда. Я жадно закурил сигарету, пытаясь выбросить из головы все то, что мне только что было рассказано. «Какая чушь, какой бред», — восклицал я то и дело.

Над Москвой висела черная грозовая туча, и уже начинали падать на асфальт крупные капли, которые, смешиваясь с пылью, давали этот неповторимый запах дождя. Спиртное действовало на меня пагубно. Я, раз начав, уже не мог остановиться, пока не напивался. Чувство, так знакомое многим, посетило меня на перроне. Я решил быстро добежать до ближайшего киоска купить себе пива. И ведь был абсолютно убежден в том, что именно его сейчас и не хватает. Вечная ошибка человека, не умеющего держать себя в руках…

Через семь минут я влетел в вагон с тремя бутылками пива. Проводница, которой я отдавил ногу, материнским укоряющим взглядом посмотрела на мою пьяную походку и покачала головой. Я, не обращая на нее внимания, прошел к себе в купе.

Мой попутчик, как и в прошлый раз, читал «Известия», облокотившись на подушку.

— Вы все читаете? — спросил я, усаживаясь на сиденья, откупорив первую бутылку пива.

— Все читаю, — немного помолчав, ответил Константин Константинович. — Да, «Известия» старые, за первую неделю мая, а уже июнь.

— Вы что мне старые новости читали? — спросил я.

— Да. Я взял ее у друга, на дату не посмотрел. А какая разница? Новости приблизительно всегда одни и те же: убили, обокрали, зарезали, взорвали, продали. И больше ничего.

— Понятно. А я вот пива купил, — неуверенно сказал я, — вы не хотите?

— Нет-нет, спасибо, Герман, — осклабился Константин Константинович.

— А скоро эта ваша Тверь?

Он посмотрел на часы и сказал:

— В 23-45, а сейчас десять часов.

Разговор что-то не клеился. «Может, обиделся на что, — думал я. — Может, я немного палку перегнул или перебрал немного».

— Вы на меня не обижаетесь, Константин Константинович?

— Да ты что, Герман! С чего я буду на тебя обижаться. Не глупи.

— Это хорошо, — сказал я, и понял, что уже нализался прилично.

Допив первую бутылку, я принялся стелить себе постель. Эта процедура давалась мне чересчур трудно. Я сопел и шатался на ногах, а поезд, как назло, качало из стороны в строну. Застелив постель, я принялся за вторую бутылку.