Олег Суворинов - Петербург-Ад-Петербург

— И это что-то есть Бог, — вывел Иван Тимофеевич.

— Да. Но ведь…

— Стоп, стоп! — вскрикнул старик, снова не дав мне договорить, — Герман, оставь свое мнение при себе. Я не собираюсь рассуждать об этом, я просто верю и все. Я плохо себя чувствую и пойду лягу. Хорошо?

— Конечно, Иван Тимофеевич, меня самого беспокоит ваш внешний вид, — вставая, затрещал я. Старик глубоко вздохнул и медленно пошел к себе. Я услышал, как дверь его спальни закрылась.

Прибравшись на кухне, я пошел к себе в комнату, чтобы утолить свое любопытство, которое не давало мне покоя. Что же написано на этом листе в клеточку?

В комнате было мрачно, из форточки дул влажный воздух. Прикрыв форточку, я достал из-под покрывала все карточки и бумажки и вернул их на прежнее место, в кошелек Родина. Оставив только тот самый загадочный лист в клеточку, который не давал мне покоя. Кошелек я припрятал в свой чемодан, туда же, куда и два маленьких сверточка с наркотиками. Взяв лежащий на кресле роман Дидро, я, устроившись на кровати, раскрыл его посередине, а развернутый листок положил между страниц так, чтобы создавалось впечатление чтения книги. В записке я прочитал следующее:

«Если это кто-то читает, значит, я уже мертв… Что ж, мне очень жаль. Жаль тех, кто будет обо мне лить слезы. Хотя таковых, наверное, нет. Есть только я, и больше никого. Может это ты, Валентина, читаешь? Да черт с тобой, Валя. Мы всегда были с тобой чужими людьми. А если это не ты… Ну и ладно! Жаль только Настеньку, мою любимую девочку, которую отобрала у меня эта поганая потаскуха. А может, это ты, дорогая женушка, читаешь мое письмо? Тогда утри свою морду, ибо я плюю в нее. Ха! Нет, мне никого не жаль! Я убил себя потому лишь, что не мог больше выносить этой вони. Что? Вы говорите, я сам виноват во всем! Может, и виноват в чем, но это мелочи. Кредиторам моим говорю: «Идите к дьяволу! У него просите свои денежки! Вы меня достали со своими угрозами! Знаете, где я вас видел…! Вы только и делаете, что наживаетесь на таких, как я. Сначала даете деньги, а потом грозите расправой. Я вас больше не боюсь, шакалы!..» Кто виноват? Я, конечно, я! Но и моя любимая женушка, которая променяла меня на этого слюнтяя с толстеньким кошелечком! Из-за тебя, Лерочка, все это из-за тебя! Гореть тебе в АДУ! Вместе будем гореть! Тебе нравится такая перспектива, а? Молчишь? Тогда я еще раз плюну в твою морду, ты не против? Тьфу! Нравится? Жаль, что я вас всех не могу взять с собой! Хотя, кто знает…

Благодарю тебя, Рая, за то, что подсадила меня на эту дрянь, под названием героин. (Далее следовал точный адрес притона, в котором мне довелось побывать. Очевидно, Родин рассчитывал на то, что его записка попадет и в правоохранительные органы.)

Прости меня, моя доченька. Твой папа был слабым человеком! Лучше тебе забыть меня навсегда… Я не стою того, чтобы обо мне помнить.

Тем, кто будет заботиться о моем мертвом теле: Прошу, не закапывайте меня в землю и не просите продажного священника отпевать меня, аргументируя свою нелепую просьбу моим психическим расстройством. Я слышал, что некоторые священники на это соглашались. Я же заявляю вам, что Я ЗДОРОВ и сделал это абсолютно сознательно, в трезвом уме. Кремируйте меня, а прах развейте!..

Может, еще увидимся…

Эта предсмертная записка явилась лишним подтверждением слов Родина о том, что он и вправду хотел покончить с собой еще тогда, весной, до встречи с Адой. О чем он и поведал нам с Иваном Тимофеевичем в начале своего рассказа о знакомстве с ней.

Я впал в оцепенение от этого письма. Мне раньше никогда не приходилось читать предсмертные записки, но эта записка потрясла меня до глубины души. Потрясло более всего то, что Родин обвинял всех в своей смерти, но только не себя самого. Это какой-то высший эгоизм. Он казался мне мерзким и жалким. Он не казался мне достойным сожаления. И если бы он это сделал раньше, то, откровенно говоря, я был бы даже рад этому. Но он был еще жив…

С ноющим сердцем я поднялся с кровати, достал из чемодана ежедневник, выдрал из него одну страницу и, усевшись в кресло, переписал записку слово в слово. По этой самой копии и привожу ее здесь без единого упущения. Оригинал записки я положил в тот же потайной карман кошелька Родина, а кошелек снова спрятал в чемодане рядом с двумя пакетиками дурманящего зелья. Копию же, аккуратно свернув, воткнул между страниц ежедневника, который тоже положил в чемодан.

Было около трех часов пополудни, когда я, приоткрыв дверь спальни Ивана Тимофеевича, застал его за пересмотром старых фотографий.