Олег Суворинов - Петербург-Ад-Петербург

Посидев так минут семь, я встал, достал из холодильника кусочек копченой колбасы и принялся строгать бутерброды. Чайник начинал закипать, тихонечко посвистывая.

— Ну, что там у тебя произошло? — неожиданно, так, что я даже вздрогнул, спросил Иван Тимофеевич. — Поговорил с Катей?

— Да как вам сказать, Иван Тимофеевич. Лучше б не поговорил, — странно высказался я. Старик отошел от окна и сел на табурет возле стола. Я продолжал нарезать колбасу ровными кругляшками.

— Не понимаю тебя, — сказал он.

— А что тут понимать. Пришел в редакцию, а её там нет. От сотрудников я узнал, что она взяла отпуск за свой счет.

— И что?

— Ничего! — как-то раздраженно сказал я. — Я пошел к кадровику и узнал ее домашний адрес…

— Ты был у нее дома! — воскликнул Иван Тимофеевич.

— Был, — вздохнул я.

— И ты с ней поговорил?

— Поговорил… Но лучше бы я ее не видел, — как-то в отчаянии добавил я.

— Да говори прямо! — возмутился Иван Тимофеевич.

— Гм… Прямо? Я в шоке, Иван Тимофеевич. Ее брат, ее родной брат, Родин, избил ее до такой степени…

— Как избил?! — воскликнул он. — За что? Когда? Я не понимаю!

— Пришел с утра к ней и избил до полусмерти. У нее все тело в синяках и царапинах. Она один сплошной синяк, Иван Тимофеевич! Я его убью! — Налив чай и поставив тарелку с готовыми бутербродами на стол, я присел на табурет.

— Боже мой, но за что же он ее так?

— Деньги вымогал. Он наркоман.

— Как наркоман?

— Очень просто. Наркоман и все. Я был сейчас в притоне, где он лежит, как овощ!

— Да что же это! А что же Катя?

— Она сказала, что поживет немного в N-ском женском монастыре. У нее там матушка знакомая, — глухо ответил я и отпил чай.

— О, это она правильно решила, — воодушевился старик. — Ей там спокойнее будет… Бедная девочка…

— А мне теперь что делать? — К моим глазам подкатились слезы, но я удержал их.

— Я тут тебе не советчик, Герман. Посоветую, да не так. Ты парень умный, сам решишь все, как нужно. Так ведь?

— Посмотрим, — вздохнул я.

— А что с этим мерзавцем Родиным? В милицию она не обращалась?

— Нет. Она не хочет — боится его.

— Я только одно скажу тебе, Герман. Ты послушай старика. Ни в коем случае не занимайся самосудом и не пытайся восстановить справедливость. Не трогай Родина. Тебе же будет хуже. Катя в милицию не пошла, а он пойдет и заявит на тебя, а ты потом будешь расхлебывать.

Я промолчал, никак не отреагировав на увещевания старика.

— Ну все, я сказал раз, и больше не буду, — сказал Иван Тимофеевич. — Давай не будем пока продолжать об этом разговаривать. Я вижу, тебе не очень этого хочется.

— Вы правы, — сказал я. — Скажите, меня очень это волнует — как вы себя чувствуете? Мне кажется, что не очень.

— Ничего особенного, — ответил Иван Тимофеевич.

— Не обманывайте меня, я же вижу! Это сердце? Да? Я еще на улице заметил ваше состояние.

— У меня так и раньше было. Это пройдет, — как можно спокойнее сказал старик и откусил бутерброд.

Немного помолчали. Я накручивал себе в голове черт знает что. Последнюю фразу я, сам того не желая, выговорил вслух.

— Попался бы мне сейчас этот сукин сын, я бы его голову вот об эту стену и размозжил. — Я показал рукой и выражением лица, как бы я это сделал.

Старик взволнованно посмотрел на меня.

— Мне кажется, ты стал как-то агрессивен, Герман!

— Это уж точно вы подметили. Я и сам не знаю, что со мной. Я раньше таким не был. Это последнее время меня стала посещать какая-то злость и ненависть ко всему окружающему.

— Ты должен держать себя в ру…, — он не договорил. За окном все сильно осветилось, а через секунду раздался такой треск и грохот, что затрещали стекла в оконной раме. Я вскочил с табурета и подошел к окну.

— Вот это долбануло! — сказал старик. — Слышишь, как Рени залаял. (Так звали соседского пса, за которым присматривал Иван Тимофеевич).

Я уселся обратно на ещё теплый табурет и сделал глоток горячего чая, который приятным теплом согрел меня.

— Тебе необходимо научиться держать себя в руках. Ты сам мне говорил как-то о семи добродетелях. И вспомни, что три из них есть не что иное, как стойкость, умеренность и благоразумие. Ты не должен думать о всяких мерзостях, которые ты высказал мне пару минут назад. Что это значит — размозжить человеку голову? Ты в своем уме? Не суди Родина — это не твое… Не тебе судить его.

— Я и не судил его… — начал я, но старик перебил меня.

— Ты должен быть стойким, — продолжал он назидательным тоном, — все рассудится само собой. Вот увидишь.