Олег Суворинов - Петербург-Ад-Петербург

В привычное для человека состояние меня, как ни странно, вернул сильный удар захлопнувшейся входной двери в квартиру. Факт очень, надо сказать, примечательный. Удар был такой силы, что я, находившийся в самой дальней комнате, услышал его так, как если бы он прозвучал у меня над ухом. «Родин», — подумал я, и опрометью выбежал в коридор в одном белье. В коридоре было полутемно, холодно и неуютно. Дверь в спальню Ивана Тимофеевича была плотно закрыта. Не заходя к нему, я прошел прямиком в гостиную. Мои предположения оправдались. Родин исчез. На диване лежало скомканное постельное бельё. На столе валялась вата, стоял флакон со спиртом и ещё какие-то мелочи. Подойдя ближе к столу, я обнаружил валявшийся под ним бумажник Родина. Это немало удивило меня. Бумажник был кожаный и, по-видимому, весьма дорогой. Двоякое чувство возникло у меня. А именно: заглянуть внутрь или же не заглядывать. Я, выбрав второе, поспешил в комнату к Ивану Тимофеевичу.

Старик стоял на коленях перед киотом и истово молился. Лампада была зажжена. В комнате было душно и мрачно. Иван Тимофеевич продолжал нашептывать молитву, не обращая на меня никакого внимания. Лица его я не видел. Волосы на голове у него были растрепаны; очевидно, он только встал с подушки, не успев причесаться. Я тихо прошел за его спиной и сел на неубранную постель. Пружинный матрас издал гудящий неприятный, монотонный звук. Старик, не обращая ни на что внимание, продолжал молитву. Я сидел неподвижно и смотрел на образа. Они в эту минуту казались мне какими-то потусторонними. Лица святых, озаренные светом лампады, казались строгими и в то же время кроткими.

Иван Тимофеевич вдруг встал с колен и сел рядом со мною на кровать. Взгляд его был блуждающий и туманный, в темных зрачках отражался свет лампады.

Помолчав с минуту, Иван Тимофеевич вздохнул и произнёс:

— Он ушел, да?

— Ушел, — тихо сказал я. Сердце мое сжалось.

— Ты правильно сделал, Герман, что не сказал ему о Кате.

— Это вам спасибо, Иван Тимофеевич. Если б не вы, я бы точно проговорился. А Родин — дерьмо, а не человек. И надо было мне его притащить к вам домой. Честно говоря, он сначала показался приличным человеком.

— Первое впечатление обманчиво, Герман, — сказал старик. — Погода опять плохая, — вздохнул он, переводя тему разговора. — Когда же это все кончиться?

— Мне и самому уже надоел этот дождь, — улыбнулся я.

Помолчали.

— Надо ведь, — воскликнул я. — Такое совпадение бывает, наверное, не чаще, чем в сто лет раз. Трудно поверить, что у такой девушки, как Катя, может быть такой братец. А, по большому счету, плевать мне на него! Сейчас поеду в редакцию с Катериной мириться.

— Правильно. Поезжай — тебе нужно с ней поговорить. Только не говори ей о Родине, а то можешь все испортить. Помнишь, он сказал, что они не ладят?

— Конечно, помню. Все будет отлично. Да, — вспомнил я, про кошелек у меня в руках, на который старик не обратил внимания, — он потерял свой кошелёк! Я нашел его под столом в гостиной.

— М…м…м, — протянул старик, — интересно. А ты его открывал?

— Нет, — сказал я, — я подумал, что не стану этого делать.

— Правильно, Герман, и не открывай от греха подальше. Мало ли, что? Знаю я этих богатеньких чиновничьих детишек…

— Вы как скажете, Иван Тимофеевич, — засмеялся я, — какой же он чиновничий сынок? От него родной отец, этот самый чиновник, и отвернулся.

— Все равно не открывай, — настаивал старик. — Мне кажется, что он сам должен непременно объявиться и забрать его.

— Правильно вы говорите. В конце концов, это даже неприлично.

— Я тоже так считаю.

— Ладно, пойду, а то опоздаю. Мне очень нужно объясниться с Катей. Я очень сильно её люблю. А она, похоже, меня никогда не полюбит, — с грустью сказал я.

— Почему ты думаешь, что она тебя не полюбит?

— Я почти в этом уверен, — вздохнул я. — Но поговорить мне с ней необходимо.

— Поступай, как знаешь. И знаешь что?..

— Что?

— А ничего… Иди. Ничего не хочу говорить, — махнул рукой Иван Тимофеевич.

Огонёк в лампаде задрожал. По стене запрыгали тени.

Наскоро приведя себя в порядок, я вышел на улицу, где опять дождь лил, как из ведра. Путь мой был в редакцию.

Дождь на улице шел проливной. Зонт я забыл дома, но, выйдя на порог, решил за ним не возвращаться. От подъезда дома до остановки общественного транспорта было не более пятнадцати метров. Я в два шага, перескакивая большие лужи, оказался у плотно набитого людьми автобуса.