Роберт Кормер - Герои

Среди зрителей я часто искал глазами Николь, особенно, если игра удавалась, но она редко появлялась. Однажды, когда я обыграл Джоя ЛеБланка на пять пунктов подряд, которые на этот раз оставили его без слов, я обернулся, чтобы найти ее взгляд. Она была в толпе, она поднесла руку к губам и послала мне воздушный поцелуй. Я удивился, ища ответ на вопрос — действительно ли она послала мне поцелуй? Этого не может быть… или может? Ракетка выскользнула из моей руки и упала на стол. Когда я обернулся снова, она уже ушла.

На занятиях танцевального класса Николь была талантливей всех, ее стройное тело гнулось и вращалось без малейших усилий, словно ее кости были эластичными. Ревность брала меня за горло, когда Лэрри ЛаСейл подбрасывал ее в воздух, заставляя ее летать, на момент затаив дыхание, бросая вызов гравитации, затем ловил, прижимая к себе, их лица почти соприкасались, их губы были лишь в дюйме от поцелуя прежде, чем он давал ей соскользнуть на пол. Он приветствовал ее, его глаза глубоко впивались в нее, когда она ложилась или садилась на шпагат у него в ногах.

Для смотра, проводимого в декабре, он вместе с ней создал целый танцевальный номер, основанный на песне «Танцуя в темноте». Она скользила между теней под музыку, звучащую из граммофона, а Лэрри ЛаСейл управлял узкими лучами света, исходящими из фонарей, которые специально были установлены для этого номера.

Он продолжал давать мне дополнительные уроки игры в настольный теннис, и мы с ним все время играли друг против друга, в его глазах сиял восторг, когда я сделал необычную подачу. «То, что от тебя хочу, Френсис», — говорил он. — «Чтобы ты, наконец, победил меня». Но почему-то всегда побеждал он. Множество его атак и возвратов казались мне легкими, но их отпечаток оставался неизгладимым.

Когда приблизились первые выходные декабря, то весь Врик-Центр напрягся от волнения, когда Лэрри ЛаСейл объявил двойное первенство — турнир по настольному теннису, который пройдет в субботу, и следом за ним музыкальное представление «За безумием и мечтой», которое должно будет состояться в воскресенье.

— Звезда Николь зажжется в воскресенье, и хочу, чтобы твоя звезда зажглась в субботу, — сказал Лэрри ЛаСейл. — Надо полагать, это не встреча фаворитов, Френсис, но ты и Николь многое значите для меня.

А меня продолжал мучить вопрос, подозревал ли он мою тайную любовь к ней.

Когда в субботу я пришел во Врик-Центр, дети собрались вокруг серебряного кубка в форме игрока, приготовившегося отразить шарик. Я вообразил себе, как Николь будет вручать мне этот приз, в то время когда на самом деле я сам постеснялся бы признать себя истинным чемпионом.

Я не был в списке тех, кто играл в первой половине дня. Действовала сложная система, изобретенная Лэрри ЛаСейлом, чтобы сперва дать устраниться игрокам послабее. Лучшие игроки, такие как Луис Арабелль, Джой ЛеБланк и я, начинали играть позже, чтобы в дальнейшем устранить тех, кто победил утром.

Когда весь Центр наполнился звуками цокающих теннисных шариков и аплодисментов зрителей, я начал нервничать и волноваться. Что, если вдруг меня обыграют, и удача отвернется от меня?

Глядя окно, я почувствовал чье-то присутствие рядом, внезапное колебание воздуха, тут же принесшее дыхание тонкого аромата, который напоминал мне о Николь Ренард.

— Удачи, Френсис.

Я обернулся, чтобы увидеть ее.

Как всегда лишенный слов в ее присутствии, я выдавил на своем лице глупую улыбку.

— Мне нравится смотреть, как ты танцуешь, — выпалил я, поразившись вообще своей способности вообще что-нибудь сказать.

— А мне нравится смотреть, как ты играешь, — сказала она.

— Тебе… — недоверие сломало мой голос.

— Твоя игра в настольный теннис, словно танец. Ты так двигаешься, и так наносишь удар по шарику, что я напеваю, наблюдая твою игру, и ты словно танцуешь под эту песню.

Впервые в жизни я оказался во власти такого откровения.

— Завтра после музыкального представления все собираются у меня дома. Лэрри говорит, что так принято делать в шоу-бизнесе. Ты придешь, Френсис?

Ее слова наполнили меня восхищением и агонией. Я был восхищен ее приглашением и в тоже время агонией ревности — тем, как небрежно она произнесла его имя — не Лэрри ЛаСейл или мистер ЛаСейл, как все дети называли его, а Лэрри — пренебрежительно, словно они друг для друга значили больше чем преподаватель и ученик.

Наш разговор был прерван громогласным объявлением полуфинальной игры, с которой начинались соревнования. Николь коснулась моего плеча, ее рука была чуткой и ласковой, а в моей плоти огнем отдалось эхо ее прикосновения.