Эндрю Круми - Принцип Д`Аламбера

Я поднялся из-за стола:

— До свидания, Дени.

Он взглянул на меня с выражением полной беспомощности, пораженный вспышкой ярости, причиной которой послужила его маленькая дочка, каковую — всю в слезах — мадам Дидро поспешила увести из комнаты.

— Прости меня, — произнес Дидро. Казались, что он сам вот-вот расплачется. Он попросил меня задержаться, но я хотел только одного — избавиться от гнетущей атмосферы этого дома. Мне было ясно, что нечеловеческие усилия, которых требовала наша работа, поставили Дидро на грань нервного срыва.

Впрочем, мне тоже не мешало покинуть Париж и хотя бы на время сбросить с себя невыносимое ярмо. Поэтому я был просто счастлив, когда несколько недель спустя получил приглашение от женевского изгнанника Вольтера, который в течение трех лет писал статьи для «Энциклопедии». Он отчаянно хотел присоединиться к нашему предприятию, и мы охотно поручали ему писать статьи на не слишком острые темы, чтобы не втягивать его в опасную полемику. Он знал, что в следующем томе будет помещена статья о Женеве, и предложил мне приехать для сбора материала.

Этот великий человек, после болезни не очень твердо державшийся на ногах (ему тогда было уже шестьдесят лет), лично встретил меня по приезде.

— Ах, господин Д'Аламбер, вы все же нашли меня! Вы сумели-таки отыскать мою отшельническую обитель, мою альпийскую пещеру.

На самом деле у него было довольно удобное жилье. Я знал Вольтера: склонность к преувеличениям была главной отличительной чертой его взгляда на мир. Выглядел он сравнительно неплохо и за обедом проявил недюжинный аппетит.

— Женева сильно продвинулась вперед с тех пор, как я приехал сюда, — сказал он мне. — Люди сбрасывают черную мантию кальвинизма, медленно, но решительно. Ручаюсь, что пройдет совсем немного времени, и этот ныне отсталый народ станет частью просвещенного мира.

Он спросил, нет ли новостей от мадам дю Деффан, и я передал ему горячий привет от нее. Переписка их в то время была довольно скудной, но мадам дю Деффан, несмотря на физическую разлуку, оставалась его старинным и наиболее высоко ценимым другом.

— Не улучшилось ли ее зрение?

Увы, сказал я ему, как раз напротив, в подтверждение ее опасений, она видит все хуже и хуже. Несмотря на страдания, которые она, несомненно, испытывает, мадам дю Деффан являет собой образец беззаботности.

— Я слышал, что ее компаньонка произвела в салоне настоящий фурор, — продолжал Вольтер. — Говорят, что мадемуазель де Л'Эпинас так же привлекательна, как и сама хозяйка.

Это было верное замечание. Появление Жюли, ее ум и содержательные беседы в громадной степени подняли престиж салона. Гости собирались, как правило, в двух углах. В одном, где царила мадам дю Деффан, обсуждались в основном светские новости, в другом же углу, где находилась Жюли, говорили больше о философии и политике. Салон стал необычайно привлекательным, в нем появились новые гости, в том числе и иностранцы.

— Осмелюсь думать, что мадам дю Деффан не слишком довольна тем, что юная протеже обошла ее, — продолжал Вольтер. — Я сам принадлежу к старому поколению и знаю, что значит быть страстным приверженцем отживших правил, с неудовольствием взирать на молодых людей, которые беззаботно несут по жизни золотой кубок, старостью вырванный из ослабевших рук. Но время должно идти своим чередом. — Глаза его наполнились печалью. — Я слышал, что мадемуазель де Л'Эпинас обладает не только интеллектуальной красотой.

— Что вы хотите этим сказать?

— Я хочу сказать, что ее олимпийская мудрость смогла растопить несколько сердец. Может быть, и ваше тоже?

Покраснев, я ответил отрицательно.

— Думаю, что другие не смогли сопротивляться ее возвышенным чарам. Например, некий англичанин Тэйффи.

— Что за сплетня!

Джон Тэйффи появился в салоне недавно и тяготел к философам . Было видно, что он находит большое удовольствие от бесед с Жюли, но сама мысль о том, что между ними может быть какая-то связь иного рода, была не более чем злонамеренным слухом.

Вольтер вскинул брови и посмотрел на муху, жужжавшую под потолком.

— Мадам дю Деффан пришлось написать ему и попросить прекратить свои ухаживания, и я слышал, что мадемуазель де Л'Эпинас в припадке обиды приняла изрядную дозу опия.

Я пришел в ярость:

— Кто вам все это сказал? Как они осмелились оскорбить имя мадемуазель де Л'Эпинас?

Вольтер, продолжая следить за кружившей под потолком мухой, цинично усмехнулся: