Эндрю Круми - Мистер Ми

И тут заметил нечто странное.

Среди нот лежали листки, написанные другой рукой, листки, смятые и потом расправленные, листки, спрятанные среди частей кантаты. Минар вытащил листки и довольно быстро узнал текст, излагающий непонятные доказательства несуществования Вселенной. В руках у него были те самые листки, которые он взял с собой два дня назад, чтобы почитать, дожидаясь закрытия рынка, те самые листки, которые он забыл в комнате Жаклин. Их, конечно, украл неизвестный, задушивший бедную девушку; и сейчас они оказались в рабочем кабинете Жан-Жака Руссо!

Минар услышал вдали женский голос:

— Жан-Жак! Наконец-то ты пришел!

Почти не сознавая, что делает, Минар затолкал опасные страницы за пазуху, быстро вышел, затворил за собой стеклянную дверь, спрыгнул с крыльца и пошел до дорожке, надеясь, что Руссо его не увидел. Приблизившись к домику сзади, он услышал разговор:

— Тут тебя ждет один человек. Он хочет с тобой познакомиться. Я показала ему сад.

— Надеюсь, ты не пустила его в мой кабинет, Тереза?

— Нет-нет! Ты же знаешь, что я никогда этого не делаю. Он друг отца Бертье и говорит, что тот послал его к тебе сообщить какие-то новости.

— В таком случае мне лучше с ним увидеться. Как его зовут?

— Кажется, Минар, но в деревне говорят, что это не настоящее его имя.

Когда Минар вышел из-за угла дома, Жан-Жак, стоявший около собственной двери, держа под мышкой трость, повернулся к нему, но ничего не сказал, только внимательно посмотрел, ожидая, пока Минар, у которого вдруг пересохло во рту, объяснит, что ему нужно.

Очень крупный поэт однажды сказал, что мир был бы счастливее, если бы мы выбирали своих политических лидеров не за их обещания, а на основании того, насколько они начитанны. Говорят, что литература облагораживает; если бы только нам удалось заставить юных преступников сесть и прочитать «Миддлмарч» Джордж Элиот, все наши социальные проблемы были бы разрешены. Так по крайней мере думали бесчисленные поколения школьных учителей, чья карьера закончилась нервным срывом под градом летящих в них точилок. Многочисленные рассказы о комендантах концентрационных лагерей, которые любили цитировать Гете, должны были бы, кажется, навсегда опровергнуть этот миф. Эйхман на суде цитировал Канта; но наивное представление, что искусство способно изменить мир, представление, которое со страстной убежденностью отстаивают сами художники, с каждым поколением, как неистребимый сорняк, разрастается снова. Что ж, видно, художникам необходимо чувствовать себя полезными членами общества.

Руссо думал иначе. С его точки зрения, книги развращают, а их авторы достойны презрения. Он не всегда так думал: ребенком он любил читать с отцом Плутарха и в своей «Исповеди» описывает, как брал с собой в лес книги, которые часто там терял и находил только несколько недель или месяцев спустя, истлевшие и заросшие травой. Его нелюбовь к книгам нарастала постепенно и достигла апогея, когда он впал в умопомешательство; но в молодости, все больше предаваясь делу, которое ненавидел, Руссо по крайней мере мог утверждать, что честно зарабатывает на жизнь перепиской нот, и всегда заявлял в своих сочинениях, что парадоксальным образом литературная деятельность ему отвратительна. В своем предисловии к «Юлии» он пишет: «Большим городам нужны пьесы, а развращенным людям нужны романы»; в «Эмиле» — романе-эссе о воспитании мальчика — он заявляет, что литераторы никому не нужны и, как и ювелиры, являются порождением привычки к роскоши и безделью.

Зачем же он тогда писал книги? По той же причине, что пишут все, — он хотел донести свои мысли до читателей. Писатели отличаются друг от друга лишь тем, кому они предназначают свои произведения, какую ожидают от них пользу и почему не могут удержаться от литературных занятий.

Знаменитое распоряжение Кафки, чтобы после его смерти все его труды были уничтожены, считается горьким примером противоположного отношения; Оден объяснял это распоряжение замечанием Кафки, что «сочинительство — нечто вроде молитвы». Кафка вроде бы предназначал свои произведения на прочтение Богу; я подумал об этом, когда во время перерыва в заседаниях конференции посетил могилу Кафки в Праге. В моем паломничестве на кладбище не было особого смысла, но само желание было неодолимо и, возможно, так же иррационально, как страсть к сочинительству; во всяком случае, за ним скрывалась одна из тех мотиваций, которые управляют всеми нашими поступками.