Эндрю Круми - Мистер Ми

— Что вы имели в виду, говоря: «мой» Пруст и «мой» Руссо схожи в своей основе?

И я принимался вкратце излагать теорию, предложенную мной в книге (к которой я отсылал ее с мальчишеской гордостью) и заключавшуюся в следующем: наивные читатели принимают роман Пруста за его мемуары, и столь же наивные читатели считают, что в своей «Исповеди» Руссо строго придерживался истины. Но тут вторая по смелости могла бросить камень в образовавшуюся вокруг меня и Луизы и объединявшую нас заводь, по которой мы, замолчав и впав в раздумье, словно бы уплывали вместе на лодке, помахав рукой девушкам, оставшимся на берегу.

— А нам надо читать Руссо? — вопрошала вторая по смелости. — Он же не писатель двадцатого века и о нем вроде не должны спрашивать на экзамене?

Она расценивала каждое слово, произнесенное мною или другим лектором, как закодированную ссылку на предстоящий экзамен, некое дельфийское послание, расшифровку которого она предоставляла другим, а сама только записывала результат мудрого анализа.

А у меня возникало чувство, что мы с Луизой наедине; я глядел на ее лицо, на ее бледную кожу, волосы, ниспадавшие ей на плечи от пробора, не прямого, а косого, слегка справа, волосы, оттенявшие ее ясные, полные надежды глаза и ее щеки, гладкие и прохладные, как лебединое яйцо. Я ждал от нее еще одного вопроса, вопроса, который даст нам возможность задержаться на этой водной глади красоты, размышлений, литературы. Но она молчала, затем самая храбрая или вторая по смелости делала громкий вдох, как хозяйка дома, собирающаяся объявить гостям после вежливой паузы, что наступило время расходиться. Пора было высаживаться на берег, и я начинал заключительную фразу — «Что ж…» — и, возможно, хлопал себя по ляжкам, типичный для меня жест легкого смущения, распознанный Эллен на второй неделе нашего знакомства, когда она стала лепить из меня человека, за которого можно спокойно выйти замуж. Я говорил самой храброй или второй по смелости, что погода, кажется, благоприятствует хоккею на траве или поездке к родителям в Эйршир: к тому времени мне уже были хорошо известны все их обстоятельства, интересы и пределы мечтаний, что меня удивляло и даже несколько угнетало. Но Луизе я не говорил ничего, только что надеюсь увидеть ее на следующей неделе — то есть увидеть их всех, торопливо поправлялся я. Они уходили, и я забывал о Луизе, погружаясь в работу. Потом я шел домой, обедал с Эллен, наблюдал, как ее губы повествуют о сложностях, постигших ее аудиторскую фирму, и вспоминал лодку, в которой мы несколько мгновений были вместе с Луизой. Если бы кто-нибудь спросил меня, о чем я думаю, я сказал бы, что вспоминаю ту книгу, что страстно любил в юности.

Так обстояли дела к концу третьей недели. Это была не слишком острая, но неотступная одержимость — из тех, что помогают обогатить несколько приевшийся брак, добавляя остроту мыслям и фантазиям, которые можно уподобить тарелочке салата перед более существенными блюдами существования, такими, как счет за электричество или необходимость натереть мастикой паркет.

Но вот пришла четвертая неделя, я прочитал последнюю лекцию (теория искусства, созданная Прустом, Сент-Бев и пр.) и ждал в кабинете последней встречи со «своими дотошными девочками» — встречи, которая, как я надеялся, избавит меня от наваждения и даст возможность вернуться к Руссо. В дверь постучали. Я открыл и увидел Луизу. Она была одна.

— О, — сказал я.

— Я пришла не вовремя?

— Нет, почему же. Вы пришли точно в назначенное время.

Она вошла и села на стул. Я закрыл дверь, заметив в уголке треугольного выреза ее блузки черную бретельку бюстгальтера, и внезапно, как заблудившийся путешественник, который вдруг завидел вдали очертания нужного ему города, почувствовал, как во мне зарождается сексуальное возбуждение. Я убеждал себя, что меня все равно ждет воздержание, но почему хотя бы не вообразить себе последнее приключение?

Теперь я уже не сомневался, что мое заболевание серьезно; оставалось только найти способ продолжить наши встречи с Луизой — чтобы эта не была последней. Из дальнейшего будет ясно, как мне удалось осуществить это желание. Если кому-нибудь действительно суждено прочитать эту книгу — моему ушедшему в отставку доктору между партиями в гольф, врачу в кабинете эндоскопии, отдыхающему после очередного сеанса перед дрожащими ягодицами, моей жене или даже Луизе, где бы она сейчас ни была, — мне надо дописать свою историю до конца, и, возможно, строгие и непредубежденные читатели моих откровенных признаний, прежде чем осудить меня, смогут также узнать, какое меня ждет наказание, помимо неопределенного исхода пребывания на больничной койке, где я сейчас пишу эти строки и пытаюсь гадать, ждет ли меня скорый конец или еще худшие мучения.