Эльмира Нетесова - Судьбы в капкане

— Психоватая! Как можно любить ничто? — пожала плечами Марина.

— Ой, о чем спорим? Иль сами того не знали. Или вас не допекали своими Любовями постылые и ненавистные хахали? Ведь тоже не всякому могли ответить взаимностью и отшивали без жалости! — сказала Дарья.

— Что верно, то правильно. Любовь не гондон, на каждый хер не натянешь, — вздохнула Маринка посерьезнев.

— А что такое гондон? — спросила Лянка.

— Ишь, головастик сопливый! Что такое хер она знает, а про гондон не слышала! — пырснула смехом Юлька.

Мишка вытащил Лянку с дивана:

— Брысь спать! Живо! — прикрикнул на девчонку, та бегом бросилась в спальню.

— Мишка! А тебе Заремка не звонила?

— Нет.

— Уехала она в Москву или «на пугу» взяла?

— Да кто знает. Но я ей в ноги кланяться не стану. Бабу только повадь, потом из-под каблука до смерти не выпустит. Я себе такой беды не хочу.

— Но ведь сердце болит? — не отставала Юлька.

— Ничего. Самого себя переломаю.

— А может, глянул бы на деревенскую невесту? Как знать, может и неплохая она?

— Зачем человеку голову морочить, если в душе холод? Не смогу полюбить и жениться. Все внутри отгорело. Не стало веры…

— Вот так и дед мой говорит, что бабе сначала поверить нужно, уж потом полюбить. Он у нас не без наворотов! Его бабка с войны ждала. А он ее все равно к каждому барану ревновал. Хотя сам не промах. В деревне со всеми бабами перемаргивался. А с бабки какой спрос? Она все время при доме, по хозяйству крутится. Всегда лоб в поту, а жопа в мыле. Чего ее ревновать. Но стоит ей надеть новый фартук или тапки, дед уже за дверь выглядывает. Не ждет ли какой лысый перец нашу бабку за сараем.

— По себе судит! — усмехнулась Катя.

— А тебя отец ревновал? — спросил Мишка мать.

— Еще как! Даже когда ты родился, все равно к каждому столбу! Не смей прикасаться! Вот таким он был с самой молодости. Когда ухаживал за мной, все круги вокруг нарезал. Придет бывало на танцы, ни с кем другим не смей даже поговорить. Охраной моей был. Помню, Коленьку Сергеева увидела, мальчишку из нашего детдома. Мы обнялись с ним, разговариваем, Хасан стоит рядом, с лица почернел. Глаза, как у волка, зелеными огнями горят. Целую неделю на меня злился, как посмела с чужим человеком так тепло и долго говорить! А когда к нему в дом приехали, меня за калитку месяцами не выпускали, хотя повода не было. Не к кому было ревновать. Даже с работы приходил встречать, чтоб не приведись в какого-нибудь родителя не влюбилась. Дико мне это казалось, особо поначалу. А женщины, что в садике работали, завидовали жутко и говорили:

— Счастливая ты, Каражан! Вон как тебя Хасан любит!

— Только ненадолго хватило его любви. Когда беда со мною случилась, не только разлюбил, предал, а и опаскудел все прожитое, втоптал в грязь, и бросил нас с сыном. Еще в больнице сказал мне, что не заберет к себе домой, что не нужна ему жена-калека. И добавил:

— Уж лучше б сразу насмерть переехал бы поезд. Глядишь, детям нормальную пенсию за тебя платили.

Мишка, услышав такое, выскочил из кухни, побледнев, взял сигарету, вышел во двор покурить на скамейке в темноте и одиночестве. Но посидеть одному долго не довелось.

Сторож хлебного магазина подошел вскоре. Сел рядом, попросил закурить. Его одиночество припекло, а тут можно словом перекинуться, поговорить по душам:

— Чего с дому выскочил? Как свой цветник без догляду бросил? Иль места на куренье не дали шалашовки?

— Стал бы их спрашивать? Просто на свежий воздух вышел подышать. А и они не шалашовки. Все как одна студентки. Будущие медики. Учатся. У них в будущем году уже практика. В больницах станут работать, таких как ты лечить.

— А меня нынче единая могила выправит. Чего хочешь, уже семь десятков стукнуло. Троих своих старух схоронил. Пора и мне к им собираться. Не то зажился вовсе. Нынче оно и неплохо, а ноги уже подводят. Ходить так резво как раньше, уж не могу. И в руках сил не стало. Это славно, что нынче у меня квартира с удобствами, да еще на первом этаже. Подниматься высоко не надо. Ногу поставил на ступеньку и уже дома. Чуть спина прихватила, я к батарее притулюсь, а через полчаса как огурчик, зеленый и весь в прыщах. А ты знаешь, Мишка, благоустроенная квартира— целое сокровище. Ко мне, не гляди, что старый, еще бабы просятся. Ей-ей, ни бабки, а бабы, много младше меня! — хохотнул дед.

— Не веришь? А зря! — вытер слезящиеся глаза и, хрипло откашлявшись, продолжил:

— Вчерась одна заявилась. Из себя ладная. Сама нарядная и давай ко мне в бабы, в хозяйки проситься. Мол и стирать, и стряпать, и убирать буду, только возьми меня. Опекуншей иль в жены прими, не пожалеешь. Я и спроси ее, кто ты и откуда на мою голову свалилась? Она и рассказала. Но много умолчала про себя. А я про ее историю знал доподлинно. Эта баба вышла взамуж, а потом мужика в тюрьму законопатила. Но не знала, что у того сын имелся от первого брака — прямой наследник. Выкинул он енту сучару, сам стал жить. А когда отец возвернулся, сын опять ушел к матери, а та баба все ищет нового лопуха. Но со мной ей не подвезло.