Джонатан Кэрролл - Свадьба палочек

Животное терпеливо выждало, пока волнение в зале улеглось.

— Я попросил бы юную леди подойти к краю сцены и развести руки в стороны.

Я сделала, как он просил. Остановилась футах в четырех от края сцены и медленно подняла руки. Пес оказался теперь позади меня, и я его не видела, когда он снова заговорил. Я видела внизу море внимательных лиц и знала, что все они смотрят на меня, на меня, на меня. Я никогда еще не была так счастлива.

— Какая ваша любимая птица?

— Пингвин! — крикнула я.

Зрители взревели от восторга и зааплодировали. Их смех умолк, только когда голос пса зазвучал вновь.

— Внушительная птица, что и говорить, и с характером. Но нам сейчас нужен летун-чемпион. Чтобы крылья, как у ангела, чтобы могла пересечь континент без посадки.

Облизнув губы, я подумала: «Утка?»

Еще один взрыв смеха.

— Утка — блестящий выбор. Итак, моя дорогая, закройте глазки и представьте, что вы летите. Светает. Небо цвета персиков и слив. Представьте, как вы взлетаете с земли, чтобы присоединиться к вашим острохвостым сородичам, которые торопятся на зимовку в южные страны.

Я зажмурилась и, прежде чем успела понять, что происходит, почувствовала пустоту под ногами. Я открыла глаза и увидела, что под ногами у меня и в самом деле нет ничего: я поднялась над сценой сперва на фут, потом на два, пять, десять и продолжала подъем. Я была ребенком и летала по воздуху.

Поднявшись чуть ли не под самый потолок, я стала планировать над зрителями. Я видела, как они задирали головы и с изумлением смотрели на меня. У одних были разинуты рты, другие прикрывали рты руками, третьи хватали себя за щеки, кто-то показывал на меня пальцем, дети подпрыгивали в своих креслах, у какой-то женщины свалилась с головы шляпа… И все это из-за меня.

Где мои родители? Я не могла разглядеть их лиц в людском море подо мной.

Я продолжала полет и наконец оказалась в центре зрительного зала. А там стала подниматься еще выше. Как это делают птицы? Какие все-таки люди тяжелые! Я легко поднялась еще. Руки у меня были вытянуты вперед, но не сильно — как при игре на пианино. Я пошевелила пальцами.

Мое тело неподвижно зависло в воздухе в центре зрительного зала театра на высоте семидесяти футов над толпой. Никакой страховки, никакого обмана, ничего, кроме настоящего волшебства в виде говорящего пса.

Время остановилось, и в театре воцарилась мертвая тишина.

— Что ты делаешь? Ты с ума сошел! — Внизу Шумда вышел на сцену, взглянул на меня, потом на съежившегося пса.

— Но, хозяин…

— Сколько раз тебе повторять? Собаки не должны этим заниматься! Ты просто не понимаешь, что делаешь!

В зале послышались осторожные смешки.

— Опусти ее вниз! Немедленно!

Но мне не хотелось вниз. Мне хотелось остаться невесомой навсегда, чтобы люди внизу смотрели на меня и мечтали стать мной. Смотрели бы вечно, с восторженным вниманием, на меня — ангела, фею, — которая может летать.

— Опусти ее!

Я полетела вниз.

Падая, я видела только лица. Ужас, удивление, недоумение застыли на лицах зрителей, когда они вдруг увидели, что я падаю прямо на них. Лица увеличивались в размерах. С какой скоростью падает ребенок? Сколько времени проходит до удара оземь? Все, что я помнила, — быстрота и медлительность. И прежде чем я успела испугаться, прежде чем успела подумать о том, чтобы закричать, я ударилась об пол.

И умерла.

— Дорогая, как ты?

Слова медленно просачивались в мое сознание, словно густой, вязкий соус. Коричневая подливка.

Я с трудом разлепила веки и недоуменно уставилась на первое, что выхватил взгляд. Это было ужасно. Фрагментарные и дисгармонирующие цвета представляли собой скверную, кричаще-безвкусную, непостижимую мешанину, которая не заслуживала иного названия, кроме одного — хаос. Обернись они медными духовыми инструментами, и визги и стоны заставили бы меня заткнуть уши и спасаться бегством.

Но когда в голове у меня прояснилось, я с тоскливым чувством вспомнила, что передо мной — творение моих собственных рук. Моя картина. Я билась над ней несколько месяцев, но лучше она от этого не становилась. Ничуть.

Возможно, именно поэтому у меня участились провалы в памяти. С каждым днем я все больше времени проводила под потолком, лежа на спине и создавая фреску для церкви. Я убедила Тиндалла купить эту церковь. А фреска, когда я ее закончу, должна была убедить других, что я — настоящий художник. А не просто любовница всех и каждого. Не просто пара классных сисек, которым знаменитости позволяют околачиваться поблизости, потому что я всегда готова. «Дырка живописца» — так в глаза называл меня де Кунинг. Но когда я это закончу, они узнают. Узнают, что я куда талантливее, чем любой из них мог себе вообразить. Моя фреска им это докажет.