Джонатан Кэрролл - Дитя в небе

Бывают ночи, когда вы становитесь близки настолько, насколько вообще возможно. Обычно это начинается с нескольких доз чудесного, всепоглощающего секса, но потом расцветает, превращаясь в нечто гораздо более глубокое и необыкновенное. Вы начинаете делать друг с другом то, о чем до этого могли лишь фантазировать. Затем, немного успокоившись, начинаете рассказывать о себе или о своей жизни такие потаенные вещи, которые, казалось, никогда никому и не расскажешь. Уэбер называл подобные ночи «святыми «, и мне такое название кажется вполне подходящим. С его точки зрения, в зрелом возрасте мы крайне редко бываем «просто « честными. Нам это либо ни к чему, либо мы считаем, что в повседневной жизни говорить правду вредно, а потому и не говорим.

Именно в этом одна из причин того упадка, который претерпела в наш век религия – ведь чтобы по-настоящему обрести Бога, ты должен быть честен. Чтобы быть честным, нужно, прежде всего, непредвзято взглянуть на себя самого, но это, как правило, слишком мучительно. В итоге, мы вместо этого учимся поклоняться вещам материальным, поскольку все материальное не только достижимо, но и обретение его не сопряжено с наличием каких-либо личных достоинств или просто достойного поведения, как того требуют высшие цели. Нам не нужна добродетель, нам нужен «мерседес „, К чему серьезные отношения с женщиной, когда ты можешь воспользоваться всеми их приятными сторонами, не связывая себя никакими обязательствами? В конце концов, даже СПИД является идеальным потребительским заболеванием: его источник – либо плохой секс, либо плохие иглы. В наше время просто не может быть никакой «кары Господней“. Всякие там моровые язвы– это, скорее, для Темных веков.

Впрочем, я, кажется, начинаю отвлекаться. Но почему же, если подумать, мы так честны в наши «святые « ночи? Да потому, что именно в эти часы мы ближе всего к смерти. В ту ночь мы с Сашей обсуждали смерть. Мы говорили о том, какой ее себе представляем (мы ошибались), каким будет наш конец (я ошибался), и как бы нам хотелось быть похороненными. И я, и она говорили обо всем этом так, будто один из нас обязательно будет присутствовать при последних минутах жизни другого и исполнит его последнюю волю. После этого мы снова предались любви, поскольку после разговоров о смерти всегда чувствуешь себя куда более недолговечным и голодным.

Вот что я вам скажу: смерть – это минимум. Минимум чего угодно, В эти ночи такой тесной близости с другим человеком, вы с ним из двоих превращаетесь практически в одного. В минимум. Любовь – это смерть: смерть индивидуальности, смерть пространства, смерть времени. Когда держишь девушку за руку, самое прекрасное то, что через некоторое время забываешь, какая из рук твоя собственная. Забываешь, что вас двое, а не просто кто-то один большой. Смерть. В ней нет ничего отталкивающего.

Позвольте, я расскажу вам еще одну историю. Лет в двенадцать, я, со своим приятелем Джеффом Пирсоном, слонялся по берегу речки, протекающей через наги городок. Мы уже выкурили все имевшиеся у нас сигареты и доскучались аж до середины соревнования по пусканию «блинчиков». Стоял жаркий июльский день, и слышны были лишь доносившееся откуда-то издалека жужжание газонокосилки да хлюпанье скачущих по воде плоских камешков. Джефф запустил свой. Я запустил свой чуть дальше. Он – еще дальше. Потом я снова запустил свой, который во что-то угодил.

Медленно, лениво это что-то перевернулось и превратилось в локоть, согнутую в локте руку, похожую на торчащее из воды перевернутое «V». Рука оставалась над поверхностью несколько секунд, а потом так же вяло (как будто устала) снова скрылась под водой.

Я велел Джеффу сбегать и позвать копов, а сам бросился в воду, как выпрыгнувший из лодки пес. На поверхности ничего не было видно, но место где появился локоть, буквально выжглосъ у меня в мозгу, и мне не нужны были никакие ориентиры, чтобы снова его отыскать. Проплыв футов тридцать, я заметил впереди что-то светлое, что-то темное, что-то большое. У самой поверхности воды виднелся локоть! Вцепившись в него одной рукой, другой я принялся грести обратно к берегу. Обратный путь занял много времени, а эта штука в моей руке была твердой и холодной. Я не оглядывался до тех пор, пока не нащупал под ногами дно и не выволок тело на берег.

Передо мной лежала женщина. На ней почти ничего не было. Только лифчик и трусики. И то, и другое было белым, и сквозь тонкую ткань я мог различить темные соски и волосы на лобке. Тело застыло в трупном окоченении – одна рука согнута и прижата к груди (откуда и торчащий локоть), другая вытянута вдоль тела. Лицо утопленницы было полностью покрыто чем-то, похожим на слизь. Вытащив ее на траву, я нагнулся и попытался стереть эту слизь с ее лица. И вдруг она сошла вся одним большим поблескивающим куском.