Джонатан Кэрролл: Дитя в небе

У меня невольно вырвалось:

– Спросоня.

Он замер, повернулся и ткнул в меня пальцем.

– Именно. Спросоня. Стоило ей появиться в этой обшарпанной церкви, как я тут же понял, что означает ее появление. Старый друг явился на помощь.

Она сказала, что для меня единственная возможность добиться своего – создать произведение искусства, хоть мало-мальски стоящее и продолжительностью более пяти минут – это «Полночь убивает». Я уже был близок к этому результату в первом фильме, но лишь близок, не более. Что мне следовало сделать теперь, так это собрать воедино все внутренние ресурсы и силы и использовать их целиком. Сделать этот фильм таким, каким не был еще ни один фильм. «Кабинет доктора Калигари» 142 , «Уродцы» 143 , «Психоз» 144 . Фантом и иллюзии именно такого рода.

Но у меня ничего не получалось! Что бы я ни делал, ничего не помогало. Даже проклятый монолог Кровавика, на который я убил столько времени!

– А Портланд? А люди, которые погибли, когда на них обрушились все эти автомобили? Это просто должно было сработать!

На экране эти двое с улыбкой переглянулись. В первый раз заговорила Спросоня:

– Ты так и должен был подумать, Уэбер, но на самом деле инцидент в торговом центре никак со всем этим не связан. Совершенно.

Я сказала Филу, что помогу ему, чем только смогу. Но, если у него все равно ничего не получится, ему придется согласиться сделать две вещи: убить собаку и помочь мне привлечь тебя к съемкам.

– Почему собаку? Почему меня!

Стрейхорн раздраженно скривился. Мне уже и раньше приходилось видеть подобную гримасу на его лице – обычно, когда он оказывался в безвыходном положении.

– Просто она знала, что тебе это по силам, дружок. Ведь мы все знаем, что ты единственный, кто

чего-то стоит. Я же был просто легковесом, который хотел попробовать свои силы и провести с тобой на ринге хотя бы один раунд.

– Но при чем тут собака? Зачем ты убил Блошку?

– Это было нечто вроде выброшенного белого флага: я сдался. Я ошибался даже насчет тебя, приятель. Ты только не обижайся.

Спросоня поджала губы.

– Фил был уверен, что ты слишком добрый человек и никогда не согласишься. Я же сказала, что искусство и доброта живут на разных концах города, и ты пойдешь на это, поскольку, заинтересовавшись, просто не сможешь устоять перед искушением.

– Пойду на что? Сниму эпизоды для фильма? На что? – Я не представлял, о чем идет речь, но боялся. Откуда они могли знать, даже они? Откуда кто-то вообще мог знать? Ведь ничего еще не сделано. Пока все это лишь слова на желтоватых листках бумаги.

Экран потемнел, затем снова осветился: четыре болтающие женщины в черных купальниках.

Несмотря на растущую тревогу, я был поражен, поскольку только сегодня вечером, перед тем как выйти из дому, всего лишь делал заметки по поводу того, что мне следует сделать с пленками, когда я снова окажусь в монтажной лаборатории. И, тем не менее, вот она передо мной на широком экране: идеально завершенная версия двух эпизодов, которые я даже сам себе пока только представлял.

Здесь, наряду с другими моментами из моих фильмов, были реализованы идеи Вертуна-Болтуна, был использован приступ Макса и даже три короткие эпизода с Шон и Джеймсом, разыгрывающими свою версию «Без четверти ты».

Как прекрасно складывались воедино отдельные кусочки! Как изумительно они дополняли друг друга, стоило собрать их в этом конкретном порядке.

Он был именно таким бесспорным и сбалансированным, как я и предвидел – оттеняющие друг друга темное и светлое, юмор, боль, удивление. Всего не более семи минут – или, скорее, семь минут, не считая заключительной сцены.

Когда дело дошло до нее, картинка исчезла. Снова появились Спросоня и Стрейхорн.

Она заговорила.

– Хочешь посмотреть последнюю часть? Мы не обязаны тебе ее показывать.

– Конечно же, я хочу посмотреть последнюю часть, черт побери! Почему вы прервали показ? Я должен увидеть все целиком. Это же одно целое, или… – Я взглянул на Стрейхорна и, увидев как губы его безмолвно шевелятся, успел разобрать: «Идиот», а потом экран снова потемнел.

Они показали все снова с самого начала, но, на сей раз, до самого конца.

Только тогда, увидев все это на огромном киноэкране, я впервые понял, что мне удалось создать – что я хотел создать – во имя Искусства. Во имя Грегстона.

Пожелай я сделать из происходящего фильм, в этом месте мой персонаж Грегстон, наверное, должен был бы вскочить и опрометью броситься вон из кинотеатра. Или, на худой конец, прокричать экрану что-нибудь вроде: «Не надо!» или: «Перестаньте! Я ошибался! Мне очень жаль!» Но это было бы слишком пошло, а ведь наша задача делать Великое Искусство, невзирая на цену.